Вдруг прямо у себя под носом, метрах в тридцати, я увидел надвигающийся на меня сугроб. Потянулся за противотанковой гранатой, сорвал предохранитель и кинул ее. А следом тотчас нажал на гашетку и дал очередь. Начали стрелять и мои солдаты. Заработал миномет.

Завязался настоящий бой.

Преимущество пока на нашей стороне. Держим круговую оборону. Бьем, не жалея боеприпасов. Я понимаю, что артиллерия нас не очень-то решается обстреливать из страха зацепить своих. Нам только остается не дать фашистам поднять головы.

Бой длился пять-шесть часов. А может, и больше, точно не определишь, когда перед тобой смерть. Она времени не считает. И мы не считаем. Человек, пока жив, защищается.

Не чувствую ни холода, ни голода, даже курить не хочется. Только язык, как щетка, сухой. Я набираю в рот снегу.

Над вражескими позициями взвились в небо красная и две зеленые ракеты. Голову ломать не приходится, все ясно: это сигнал к отступлению. Я приказываю усилить огонь.

Окружавший нас противник мгновенно отошел. Замолчала и артиллерия. Я приказал своим уйти в блиндаж. Теперь враг сконцентрирует огонь на нас.

Наш минометчик не успел убрать свой «самовар». Парня убило первым же снарядом. Я взвалил его на спину и метнулся в блиндаж. Совсем рядом ударился осколок.

Началось…

Прижавшись друг к другу, сидим у печки.

Убитого минометчика я положил у двери. Мы все словно окаменели. На нас сыплется огневой шквал.

Земля дрожит. Если снаряд угодит в блиндаж, мы даже не успеем сообразить, что произошло.

Помкомвзвода, сержант, вдруг запел:

Песня за душу хватает. И мы все тоже начинаем подпевать сержанту, мерно покачиваясь, плечом к плечу. Это не песня, а стон замерзшей земли, вопль неба. Это выше человеческого разумения.

В ушах грохот разрывов. Жизнь наша сейчас целиком во власти случая. В минуту до пятидесяти снарядов обрушивается на наш пятачок. И если хоть один угодит в блиндаж…

Солдат один, самый молоденький, вдруг снял пилотку и начал неумело креститься:

— Господи, боже мой!

Нам, горемычным, нет и такого утешения — молитв мы не знаем никаких. Делать нечего, продолжаем петь. Заглушаем голос смерти, нависшей над нами.

Артиллерийский обстрел прекратился только на рассвете. К счастью, мы потеряли лишь одного убитым. День тоже прошел относительно спокойно, хотя у самого снежного заграждения убило солдата, доставившего нам пищу. Сержант втащил его в блиндаж. Пуля попала солдату в висок. Восемь буханок хлеба в его вещмешке залиты кровью.

За снежным барьером сержант насчитал двадцать три убитых.

— Неплохо мы поработали…

Он втащил один труп. На груди у немца значок гитлерюгенда и железный крест. Мундир новенький, лицо гладко выбрито. Я велел сержанту отпихнуть его подальше от могилы наших ребят…

Ночью с пятью автоматчиками ко мне на позицию пришел замкомполка по политчасти майор Ерин. Он был спокоен, не сгибаясь прошел по участку, обстреливаемому немцами. Ему лет под сорок, но выглядит молодым.

— Ну, — сказал он, — надо отдать вам должное, молодцы. Богатырских дел понаделали. У вас тут получился маленький Сталинград.

Он протянул мне кипу газет. Сколько времени уже газет не видали, читать разучились…

Окруженные под Сталинградом немецкие войска частью уничтожены, частью взяты в плен… Я залпом проглатываю все новости. Турки в Карсе только и ждали падения Сталинграда, чтобы ворваться в Армению. Гитлеровцы отброшены от Северного Кавказа… В междуречье Волги и Дона осталось лежать полтораста тысяч убитых солдат противника… Командующий шестой немецкой армией фельдмаршал фон Паулюс сдался в плен… Побросали оружие и все оставшиеся в живых немцы… Вот так-то, господа фашисты! Ворвались к нам, как дикие звери, а убегаете, как побитые собаки. Всего за несколько дней до того, как Паулюс сдался в плен, Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. И вот в плену у нас есть теперь и фельдмаршал, а сколько генералов и какая огромная армия солдат — сто тысяч пленных!

Второго февраля воцарилось спокойствие на Донском фронте… Придет оно и к нам, это спокойствие, придет на холодную смерзшуюся землю.

Никогда еще я не получал от газет такого удовольствия, как в этот день, в тесной землянке, всего в каких-нибудь ста метрах от врага.

Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо, если бы переводчик полка пришел сюда и в рупор (здесь близко, услышат) сообщил бы немцам о разгроме под Сталинградом. Командование-то их ведь наверняка скрывает это от своих солдат.

Я высказал свою «идею» майору Ерину. Он ничего не ответил.

Сегодня пятое февраля. Месяц и восемь дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записях моих дыхание смерти.

Пришло письмо от Баграта Хачунца. Поискал на карте, нашел, где он есть. Почти рядом. Чего доброго, можем и встретиться, хоть разок бы еще послушать его песни.

Повод нашелся.

Враг вроде бы попритих, зарылся в землю и выжидает. А мы бьем его и днем, и ночью.

Меня вызвали в штаб дивизии, сказали:

— Явитесь, вам будет вручен орден.

— Есть явиться!.. Но почему именно сейчас? На кого мне оставить взвод?..

— Передайте командование Овечкину.

Орден вручал командир дивизии.

— А теперь, — сказал он, — можете недельку и отдохнуть. Город Боровичи вам знаком?

— Так точно, товарищ генерал, знаком!

— Будете сопровождать туда одного человека…

Человек этот — старший лейтенант. Его разжаловали и сейчас отправляют в штрафной батальон. Надо сказать, перспектива сопровождать его меня не очень радовала. Я попробовал было упросить начальника штаба: не надо, мол, мне такого «отдыха». Он сначала засмеялся, а потом насупился, но ничего не сказал. Я сообразил, что вроде как пытаюсь не выполнить приказ комдива, и замолчал. Солдат есть солдат, и приказ есть приказ.

У меня с собой пистолет и две гранаты. Начальник штаба приказал мне на случай, если арестованный попытается бежать, пустить его в расход. И это почему-то вселило в меня страх.

Штрафнику лет под тридцать, невысокий, круглолицый, фамилия его Борисов. Погоны у него с шинели сорваны, но на преступника вообще-то не похож…

Вскоре мы пересекли Волхов. В Селищевской крепости нам выдали хлеба на двоих и сухой паек. Я тут же развел костер и сварил похлебку. Сели есть, спрашиваю старшего лейтенанта:

— За что разжаловали?..

— Думаешь, за измену? Нет. Я с тридцать четвертого служу. На фронте с первого дня войны…

Мне вдруг показалось, что он вот-вот заплачет.

Что мне было говорить? Я молчал.

— Командиром батареи я был. Три дня мои солдаты оставались без хлеба. И тут как раз к нам на батарею пришел начальник политотдела дивизии. Я возьми да и спроси, почему нам хлеб не доставляют. Он только руками развел. Меня взорвало: «Если, говорю, не можете организовать снабжение солдат самым необходимым, подайте в отставку». Он в отставку не подал, а я вот разжалован, да еще и под арестом…

Темно и холодно. Но здесь есть теплые землянки, кипяток. Мы с Борисовым устроились на нарах. Он с удовольствием вытянул ноги.

— Хоть высплюсь.

Мне тоже очень хочется спать. Но тут в землянку вдруг ввалились четверо военных и две девушки в штатском. Один из военных, майор по званию, предупредил нас:

— Прошу никаких разговоров не вести. С нами немец.

Немец, как мы поняли, перебежчик. Высокий, белобрысый парень. И странно, но он удивительно весел. Наши девушки тоже непонятно любезны, говорят с ним по-немецки. Его тоже препровождают в Боровичи, видать, ценная добыча.