Возле еле-еле разгорающегося костра было оживленно: кто-то, уже распаковав мешок с припасами, норовил поскорей утолить свой голод, кто-то, стыдливо прячась, искал укромный уголок для своей нищенской трапезы, а кто-то радушно звал, как на праздник, к своему будущему костру всех желающих. Но ничего, кроме дыма, от сучьев, собранных в кучи, на чавкающей под ногами траве не получалось.

– Эх, жизнь… – вздохнул старый проводник, стаскивая с дряблых, грязных ног лапти. – Вот скрючит меня счас к ночи, и как идти потом?

– Счас костер разгорится, сразу согреешься, – ответил ему подошедший седобородый обозничий.

– Костер ещё разжечь надо. У меня огниво потерялось, – продолжал причитать проводник. – Вот беда-то, а впереди ещё такой путь… Тако-ой путь.

– Да уж, глухомань так глухомань… Давеча лешего видал. Эх… – послышалось из-за спины старика. Какой-то человек, пригибаясь и защищаясь локтями, с трудом продрался сквозь сросшиеся молодые ели и берёзы и вышел к старику.

– О чём речи? Я тебя спрашиваю, Гирша, – подошел к нему обозничий, отмахиваясь от комаров.

– Да вот дальше опять не просто болота начинаются, а топи настоящие. А дожди через день теперь… – махнул куда-то в сторону рукой Гирша, человек высокого роста с широченными плечами в промокшей от пота и дождя льняной рубахе.

– Я уже послал валежника да хворосту какого собрать. А топи обойдём – там я уже сам обход знаю. По самому краешку идти надо будет… – обнадежил, как мог, и старика-вожатого, и Гиршу обозничий.

– Ну, так дня два ещё идти, да всё по болотам. Какие уж там дрова? – пробурчал богатырь, с недоверием глядя на обозничего.

– Потерпи, мало совсем осталось – Киев уже скоро… – успокоил его обозничий, морщась от сырости в своих лаптях. Он тоже присел рядом с вожатым и, сплюнув от досады, стянул раскисшую обувку. Потом он похлопал по плечу вожатого, отчего тот закашлялся, и добавил:

– Не хочется счас Перуна обдирать, и так сколько с него щепы на растопку срубили…

Следующим вечером, дойдя до нескольких полузатопленных островков среди огромного болота, обоз разделился по их числу и остановился на ночевку. Последние версты дались людям невероятно тяжело; телеги то и дело вязли, и их приходилось подолгу и по очереди вытягивать из трясины, ломались оси колес, и нужно было целой ватагой впрягаться и менять на свежевырубленные, спасать из воды с опрокинувшихся повозок товар и немудреный скарб. Досталось и лошадям. Но больше всего людей измучила волокуша со своим грузом.

– Да… дыму-то, дыму, – глядя на тщетные попытки мужиков разжечь костры, покачал головой обозничий.

– Так отсырело всё… – вытирая кулаками слезящиеся глаза, ответил ему сухопарый старик с пышной седой бородой, отходя от костра.

– Ладно, так и быть, давай-ка, Храбр, бери мужиков и к Перуну… – махнул рукой обозничий и пошел к стайке молодых славянок.

– Да боязно как-то… – с опаской поглядывая в сторону деревянного, но всё-таки бога, ответил ему старик-обозник с топором за поясом.

– Не впервой… Не скули, – оборачиваясь при ходьбе, отвечал ему обозничий. – Ну, не впервой… Не впервой, и ничего же не случилось. Тебе боязно, а мужикам и подавно. Приободри их сам, как знаешь… Шутками там, прибаутками… Чай, не обидится Перунушка… Свой ведь, спаситель наш.

Вскоре, откинув плотную рогожу, мужики стали по обеим сторонам лежащего истукана и затюкали топорами.

– Давай вот с головы тут чуток стеши… – дал совет своему напарнику Храбр, пробуя на палец острие своего топора. – Потом вон плечо ему подровняй…

– Да боязно – грозен ведь… – отозвался мордатый хмурый напарник, оттирая пот со лба.

– Не боись… В болотах ему делать нечего – не до нас ему счас. Он, глянь-ка в небо – со Сварогом смирился. Туч нет, – усмехнулся в пышную бороду Храбр.

– А с лица нарост вот этот долой. Да пригладь получше, обтеши поглаже… – толкаясь между мужиков и переступая босыми ногами, подсказал старик-вожатый.

– Да иди ж ты отседова! – рассердился один из мужиков, толкая советчика в сторону кашевара. – Иди вон, помоги Громыхало…

– Эх, видел бы наш тиун, шо мы с его даром князюшке творим… – вздохнул кашевар Громыхало, отодвигаясь и давая где присесть рядом вожатому на поваленном трухлявом стволе осины. – Саврас, ох, попадёт же нам. Не чурбан ведь и не колода какая, а истукан самого Перуна! – крикнул он обозничему.

– Не боись, – засмеялся обозничий, – не понравится князю – так на дрова и пойдёт. Не впервой…

Вот так без всяких страхов мужикам удалось настругать с истукана щепы на розжиг десятка костров. (Ну, а что делать? Даже мха посуше на растопку костров не найти было). Все ночи на болотах были похожи: спросонок всхрапывали и фыркали лошади, старики грелись у костров, тоскуя о тёплых полатях своих домов, молодые парни – надежды и опоры обоза – валились как подкошенные в пучины сна, девки и бабы тихо взвизгивая и хихикая, отбивались от назойливых комаров и настырных, видавших виды мужиков. Потом почти до утра они же, лёжа на сырой земле, прикрывались мужиками от летучих кровопийц и терпели. Мужики, получив заряд бодрости от комаров, на судьбу не жаловались. Комаров было гораздо больше всех духов лесов и болот. Но от проделок и уханий лесной нечисти и жужжащих кровопийц стоянка обоза вскоре надёжно укрылась за стеной могучего, дружного славянского храпа. Это из-за него комары с возмущенным гулом тучами исчезали в зыбкой туманной накидке предрассветной тишины.

…Перед выходом на дорогу, ведущую к городу, обоз остановился. С длинной волокуши, растерзанной, измотанной всеми неприятностями дороги, сдернули рогожу и общими усилиями истукан подняли. Затем с боков его подперли заранее заготовленными кольями. Собравшихся перед ним людей настигло то, что принято называть изумлением. Прежде корявое изваяние с лёгкой руки собирателей щепы вдруг обрело черты – черты божества ли? Вначале засмеялись мальчишки, потом охнули бабы и засмущались девки, загоготали мужики и кто-то сконфуженно улыбнулся на небесах. Вырубленные из огромной дубовой колоды по велению воеводы первоначальные штрихи Перуна под топорами тоскующих по теплу и горячей пище людей превратились в отшлифованные против их воли подозрительно земные черты Перуна. И стал он вдруг похожим на какого-то обычного человека. Все стали оглядываться и приглядываться к друг другу…

– Так это ж наш дед Пихто! – задыхаясь от смеха, признал топорное творение обозничий. – Скотопас хренов. Заместо Перуна явился…

– А кто ж яво разберёт… – закряхтел, закашлял от неожиданности дед Храбр, давний и лютый враг общественного скотопаса, с которым как-то не поделил место на свадьбе своей внучки.

(Автор сам не встречал, не видел деда Пихто, но раз люди говорят и вспоминают его до сих пор…)

Идол возвышался над всеми величественно, в вечной задумчивости дикаря над смыслом бытия. Он был необычен для взора славян: не одноглавый и четырёхликий (по сторонам света), а просто очеловеченный из-за нехватки щепы для костров умелыми руками обозников. И между ног его, усиливая непонятность для простых людей, торчала невероятно огромная то ли коряга, то ли сук, оставшийся после топоров добытчиков щепы во вздыбленном виде. Позорище все как-то дружно обратили в смех и с шутками-прибаутками, не ведая, как с этим быть, обсудили и решили так: чему быть – того не миновать. Да и времени пожалели на исправление. Впереди так призывно уже темнели высокие деревянные стены стольного града и пестрели на солнце нелепые крыши городских хором. Правда, было их ещё немного, но детинец уже возвышался над всей округой громадой своих башен и самыми большими крышами княжеских теремов.

– Ну, люди, тащите ширинку, да побольше и посвежей, да приладьте ему на причинное место! – повелел Саврас после всеобщего реготанья, призадумавшийся о своей грядущей участи. Так и сделали – обвязали чресла истукана ширинкой и заколотили её на нём отточенными деревянными колышками. Вот как то так. Славянам пришлось долго ещё маяться, придумывая новое слово для обозначения ткани, которой утираться да вытираться приходилось. Нашли. Обозвали такую нужную в быту ткань полотенцем. Но прижилось это новое название ткани только у восточных славян. А ширинкой после того случая стали называть (понятное дело) прореху на штанах, где у мужиков срам и находится. Путаница какая-то… У западных славян так и осталась ширинка ширинкой… А по-нашему полотенце – это одно, а ширинка – это другое.