– Так а что делать-то со святым апостолом Андреем?

– Как что? Правду пиши… – игумен положил кнут на лавку и потянулся спиной.

– Какую, если он на Руси не был никогда? – взмолился летописец, поднимая левую руку, как бы защищаясь.

– Что?! – изумился настоятель. – Что, я спрашиваю? – с этими словами он схватил летописца за волосья на его голове и несколько раз ударил с силой этой головой о доски стола.

– Я всё понял, я всё понял. Я больше не буду… – захныкал, а потом заверещал летописец.

– Вот, то-то. Проводи его от Понта Эвксинского до Киева. Оттуда пусти его до Новгорода Великого. Ну, а уж оттуда в Ладогу и до острова Валаама. Понял путь? Смотри у меня… – пригрозил пальцем иноку игумен и пригладил на груди крест.

– Понял, понял, отец святый… – закивал писец, со страхом поглядывая на толстые кулаки игумена. – И что ж-то с календарями делать? Продолжать от сотворения мира писать или юлианский, или даже григорианский приторочить к буквицам?

– Нет, точно на хлеб и воду посажу… – всплеснул руками игумен. – А то и вовсе сошлю в скит. Негоже нам, православным, за католиками гнаться. От сотворения мира, конечно, пиши… – вздохнул игумен, положив руку на плешивую голову писца. – Пиши… как писал, от сотворения, ну а архиерею отвечай в письме по-евонному, как он возжелает.

– Дык как же тут тогда с циферками быть? Арабские, сатанинские, писать али латинские? Ох, тяжко-то как… У кажного календаря по-своему отсчёт идет… Запутаться боюсь.

– Пиши, как пишется! – важно ответствовал игумен, подняв к потолку толстый указательный палец. – Потомки разберутся, на чьей сторонке правда была. Да и побольше чудес в свою писанину напихай. Слог у тебя неплохой, а коли выдумки не хватит – выпорю и в келье поститься на месячишко запру!

Игумен подошел к небольшой кадке, приоткрыл крышку и заглянул внутрь. Покачал головой и опять закрыл кадку:

– Не помнишь ты добра, не помнишь. Одно слово – смерд неблагодарный. Ты, поди, забыл уже, как на тебя облаву затеяли? Сколько времени на тебя, как на дикого зверя охотились? Давно ведь слух ходил, что последний грамотей среди смердов в нашем уезде где-то прячется. Остальных всех давно под корень извели, дабы грамотой людишек не смущали. А то ишь ты, рабы грамоте обучались. Нет, говорил ведь Господь наш… – при этих словах игумен остановился и лениво перекрестил крест на своей груди.

– …Богу – богово, а кесарю – кесарево! А то вздумали даже детишек малых и баб грамоте учить. Письма на бересте друг другу писали… Грех-то неописуемый какой! – игумен опять остановился и то ли снова перекрестил свой крест на груди, то ли просто почесался. – Лучше уж под татарами быть, нежели грамотным смердам божье слово нести. Грамота – великое сомнение в людишках вселяет. А ну как все грамотой да ученостью пастырей своих донимать станут? Священное Писание без нас читать будут? А так без грамоты – дурак, он и есть дурак. А ты помнишь, кто тебя от толпы спас?

– Ты, отче… – поклонился игумену писец.

– То-то же! – указующим перстом направил взгляд летописца к низкому потолку игумен.

– Так ты ж… меня искал, – дрожащим голосом напомнил писец игумену дела минувших дней.

– Искал, искал, да вот увидел твой почерк, да как ты справно излагаешь и решил: жить тебе! Не забывай, кто тебя от лютой погибели спас. Кто остановил людишек, кои так хотели с радостью тебя на кол посадить. На… – протянул руку игумен коленопреклоненному летописцу. Тот то ли облобызал протянутую руку, то ли обслюнявил.

– А кваса-то на тебя не напасешься… И куда в тебя столько лезет? – вздохнул игумен и вышел из кельи.

Во дворе он перекрестился на купола церкви и сладко потянулся всем своим тучным телом. Со стороны хозяйственных построек послышался непонятный шум. Игумен терпеть не мог шума-гама и ненужной суеты и потому засуетился и исчез в направлении беспорядка. Писарь прикрыл дверь за начальством и присел за стол греческого порядка – с партой и короткой лавкой. Он молча уставился на пергамент, пытаясь свести воедино в памяти все были и небылицы, услышанные им за последние дни в трапезной. Он чувствовал, что многое в этих рассказах явно расходится с действительностью. Но что именно? А впрочем, лишь бы понравилось игумену. А то скоро епископ может нагрянуть, а уж ему-то не просто угождать приходится, ещё надобно обязательно приятно удивлять выдумкой об очередном видении иль даже явлении. А в трапезной такое плетут, да ещё божатся… Больно уж привередлив Его Преосвященство, да учен. И всё это в летопись, в летопись для потомков, иначе или выпорют, или голодом уморят…

Когда христианство пришло на Русь, простолюдины писали друг другу письма. Европа, благодаря скромности своих историков, и тогда не подозревала, и до сих пор не понимает истинной степени своего тогдашнего варварства. И всё благодаря российской элите и священникам. Редко в какой ещё стране элита так презирает свой народ и стыдится своего родства с ним, как в России. И нигде так элита страны не пресмыкается перед всем иноземным, как в России. И пришло всё это вслед за православием к нам, и всё в истории пошло шиворот-навыворот. Если бы не православные священники, то не мы, а Европа прорубала бы окно в Россию. Не завоеватели, а православные священники были, есть и будут смертельно опасными бактериями в теле России. Но переболеет ли когда-нибудь своим православием русская земля?..

«…Есть много церквей на свете, но лишь одна будет истинной…»

Как часто мы испытываем недоумение от образа какого-либо существа или явления. И часто дабы породниться с ним, либо избавиться от оного, мы наделяем его приятными для нас свойствами или чураемся его, как прокажённого, по диагнозам властей наших богом избранных.

…Князь почесал репу: то ли свою, то ли в миске. В который раз он перепутал, где у него зачесалась, пытаясь затеряться, мудрая, а главное, свежая мысль. Случайные и прочие посторонние мысли у него изводились тараканами, что в изобилии расплодились на Руси вместе с боярами и князьями в элитных хоромах. И в голове уже не хватало места для здравого суждения. Нет, князь был таким, каким он был. Но он уж точно был парнем не промах. Это потом к нему пришла былинная величавость, умноженная на лесть прикормленных летописцев. Но уже тогда Русь медленно, наощупь искала свое место в истории. А значит, всему прежнему – культуре предков, врачеванию волхвов, воровской торговле племен, воинской доблести воевод, не вмещавшейся в телесном виде в их доспехи, приходил конец. И всё это означало только одно: быть беде! Но выход всё же был: растоптать судьбу каждого человека, но общую судьбу народа подчинить прихотям и капризам ума одного. Одного властелина. Но как к этому прийти? Как это сделать? Дело-то почти новое по тем временам. Не кагал какой на совете племени переорать, а в тишине недосягаемой для людишек вершить и творить их судьбу – одну на всех.

– Ох, не зря бабка Ольга в Царьграде так долго была, не зря… Мудрые всё-таки эти царьградцы – кого хошь охмурят, но меня-то… – бормотал князь, держа в руке бронзовую плошку масляного светильника и спускаясь по потайной лестнице в подземелье под главным теремом княжеских хором. В подземелье было сухо и темно. Огонек светильника отбрасывал причудливые замысловатые тени по сторонам, но князь уверенно шел по этому лабиринту подземелья. Вскоре он наощупь нашел нужный рычаг и нажал его – потайная дверь с жутким скрипом подалась, и князь, войдя в него, посветил себе в ноги – ступеньки вверх были очень крутыми.

«Надоть петли чем-то смазать – скрипу много…» – подумал князь и медленно, шаркая подошвами, ступенька за ступенькой стал подниматься по лестнице. Вскоре он остановился, подсветил себе плошкой и завозился перед ещё одной дубовой дверью. Наконец он нащупал замаскированную щеколду и открыл дверь. За дверью, в помещении в тусклом свете от двух масляных светильников находился человек в странном одеянии в окружении непонятных загадочных предметов для несведущего ума.