/136/ Написано также следующее: мол, ко всем крестам мы прибиваем гвозди. И это тоже неверно, ибо кресты из твердого материала, какими являются, например, золотые, серебряные и другие, сделанные не из двух [кусков], положенных друг на друга, мы не прибиваем гвоздями. А деревянные [кресты] из двух кусков следует закреплять железными гвоздями, дабы они от ветра или по другой причине не распались бы, отделившись друг от друга, подобно тому как тот самый первый крест, на котором пригвожден был Христос, как известно, [был составлен] из двух прибитых друг к другу частей, чтобы можно было бы поднять на него тело и он не рухнул бы. Так вот, если гвоздь имеет какой-либо иной смысл, то следовало бы все кресты, из какого бы вещества они ни были, заколачивать гвоздями, а не только деревянные, где есть опасность, что они развалятся и рухнут. И опять-таки. Если кто увидит гвозди на каменном кресте или железном, состоящем не из двух частей, а из одной, то пусть знает, что это дело рук невежд и крамольников, а не веление наше.
Относительно Трисвятой песни было написано, дескать, мы возглашаем: «Распятый за нас»; если бы мы святословие это пели, как вы, и относили бы ко всей троице, то говорить «распятый за нас» значило опасное и глубокое заблуждение.
А если мы произносим это, обращаясь к одному лишь лицу — сыну — ради величайших благодеяний, оказанных им нам, мы относим к нему слова: «Боже всемогущий и бессмертный, распятый телом за нас, помилуй нас!» А вместе с этим мы просим мать бога-Слова быть заступницей и посредницей [между нами] и сыном ее единородным, говоря: «Поднеси мольбу нашу сыну своему и богу нашему». Поэтому, если кто, подобно вам, относит [песнь] ко всей троице /137/ или же к ипостаси только лишь сына, подобно нам, — и то и другое угодно богу, если поется это без прекословия; в этом месте мы относим святословие к лицу сына, но в божественной литургии мы поем песнь серафимскую, относя ее ко [всем] трем ипостасям.
О нас было также написано и следующее обвинение, дескать: «Во время святой четыредесятницы они по субботам и воскресеньям вкушают молоко животных и яйца». Так вот мы представим вам и следующее оправдание: в прежние времена в Восточной стране[531] армянские ишханы имели обыкновение, подобно вам и франкам, ежедневно в дни сорокадневного [поста] вкушать рыбу и растительное масло и пить вино. А духовные предводители того времени увещевали их отказываться в дни поста от такой пищи, доказывая, что рыба хуже, чем молочная пища, ибо рыба — настоящее животное, а молоко — не животное, а лишь сок животной пищи. Поэтому, если желаете свято придерживаться поста, как того бог желал, откажитесь как от молока, так и от рыбы. А если вы не хотите этого делать, то пять дней в неделю свято воздерживайтесь от всякой пищи и питья, а по субботам и воскресеньям ввиду невоздерж/138/ности своей, кроме мяса, ешьте все остальное — и рыбу и молочное, дабы кто-то, вкушая только рыбу и не вкушая молочное, не думал, что он постится, считая рыбу постной пищей; меж тем это установление для чревоугодников, а не для постящихся. Но это продержалось среди армян недолго. Немного времени спустя оно быстро исчезло, а нынче, в наши дни, за исключением ишханов и воинов (причем некоторые из них самовольно, а не по каноническому установлению или же с нашего позволения), никто в дни поста не притрагивается к рыбе, постному маслу и вину; кроме того, все лица духовного сословия и многие из народа отказываются не только от молочной пищи и от рыбы, которые вовсе не недозволены в дни четыредесятницы, но и от всякой сытной пищи и от питья вина; а если кто по невоздержанию оступится и, раскаявшись, исповедуется [в этом], мы накладываем на того тяжелейшее бремя епитимьи.
Написано было в грамоте о нас еще и следующее: на одном лишь вине, не разбавляя его водой, совершают [армяне] литургию. Относительно этого мы можем привести много слов из свидетельств [Священного] писания, однако, чтобы быть краткими, мы сочли излишним привести все, [что у нас есть], и довольствуемся малым. Во-первых, [мы делаем это], потому что переняли сию традицию от просветителя нашего, от святого Григора, так же как и он получил ее от первых святых отцов, живших до него. И опять-таки написано же, что Христос, принесший себя в горнице таинственно в жертву, взял [чашу] в руки и изрек: «Сие есть /139/ кровь моя»[532], о воде даже и не упоминается, меж тем как он сказал после совершения таинства: «Отныне не буду пить от плода лозы виноградной...»[533], а лоза виноградная родит вино, а не воду, как говорит Иоанн Златоуст в толковании Евангелия. А что касается того, что вы полагаете [нужным] добавлять в чашу воды ради воды и крови, истекших из ребра [Христа], то тот же Иоанн Златоуст в той же части толкования Евангелия по Иоанну говорит: вода относится к таинству крещения нашего, а вино к [таинству] божественной литургии. Об этом же говорят и многие из учителей церкви, а мы, будучи последователями их слов и преданий, именно поэтому и не добавляем воду [в вино] и совершаем таинство пречистой крови христовой чистым вином. Однако, так или этак, лишь бы с чистой душой служить божественное таинство литургии, и да свершится все во славу божью. А нечистый и нечестивый, будет ли свершать [таинство] с помощью неразбавленной чаши или же с примесью воды, вместо того чтобы умиротворить, вызовет гнев приемлющего жертву обедни бога.
И опять были в грамоте и смешные вещи, дескать: «Кресты свои они ежегодно заново окропляют [водой] и освящают». Это никогда не делали у нас ни ученые, ни невежды, ибо освящение креста бывает единожды, а «е многократно, как и у вас предписывается, и [чин] освящения креста составлен не нами, а /140/ вашими первыми отцами [церкви], и предки наши перевели [его] и дали нам, что и поныне на греческом языке можно найти в древних книгах на Востоке; он не лучше и не хуже, чем наш, поскольку там написано: «Новый крест сперва омыть водой, затем вином в знак двух струй, истекавших из ребер Христа, и петь приличный случаю псалом, прочитать слова пророков и апостолов и таинственные евангелия, а после этого священник читает молитвы, прося бога даровать тому кресту благодать и силу первого креста, на котором сам [господь] был распят, чтобы изгонять бесов, очищать людей от пороков, отводить гнев, сошедший сверху за грехи наши, дескать: «Пребуди навсегда в нем, как в первом кресте своем, сотвори, чтобы он стал твоим храмом, престолом, орудием силы, ибо поклонение наше пред ним не есть [преклонение] перед вещественным творением, а пред тобой, единым невидимым богом» — и подобные им моления и речи. А затем, взяв освященный крест, водружаем к востоку и поклоняемся ему, освятив его всего лишь единожды, как я уже писал, а не многократно.
Вы пишете в вашей грамоте и следующее: «Слыхали мы, как кое-кто из вас говорил, дескать, Христос — тело единосущное нашему: густое, смертное, страдаемое, земное, бренное и сотворенное, но не как у девы, а небренное, тонкое, нестрадаемое и несотворенное и что являлся он [нам] как человек, когда хо/141/тел, ел, пил, как у Авраама»[534]. На это полностью отвечают слова, написанные нами выше, однако мы скажем еще кое-что. Мы говорим о Христе — бог и человек, по божеству единосущный отцу, а по человечеству единосущный нам, сам он — единый и неделимый бог, по божественной природе своей — небожитель: чистый, нестрадаемый и бессмертный, а по человеческой природе — земнородный: сложный, страдаемый и смертный, но не иной и иной, согласно мнению Нестория, назвавшего его тело храмом Слова, ибо после соединения исчезла двоесущность, так что высшие божественные свойства в Писании приписываются иногда его телу, соответственному нашему. Поэтому и апостол многозначащие имена господа нашего считает присущими божеству, когда говорит: «Иисус Христос вчера и сегодня, и вовеки тот же»[535]. [Словом] «вчера» обозначает он вечное божество, когда он был с отцом своим, [словом] «сегодня» — вочеловечение его; и вовеки тот же [означает] нескончаемое царствие его, ибо если бы апостол подразумевал деление на человеческое и божественное, то должен был сказать: бог-Слово вчера, и Иисус Христос сегодня; но никогда не было указано путей разделения после соединения — ни апостолами, ни учителями церкви, точно так же как и евангелист Иоанн, осязав тело, сказал, что осязал Слово. «Руки наши, — говорит он, — осязали /142/ слово жизни»[536]. И опять-таки свойства тела иногда приписываются божеству, как-то: бог, распятый на кресте, кровь божья, и страсти, и смерть, согласно Григорию Богослову и другим святым. Что же все сие означает, если не неизреченное соединение и неделимое единосущие? Посему и мы исповедуем тело [его] как единосущное нашему, ибо оно от плоти адамовой, а не облик только тела, явившийся очам и не бывший действительностью, как было это при явлении Аврааму[537]. И было так не только до воскресения, но и после воскресения, ибо сам он тоже изрек: «Это — я сам; осяжите меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите, у меня»[538] Хотя и божественная сила по соизволению облегчала тело тогда, когда шел он по воде морской, выходил из запечатанной могилы, входил через закрытые двери к ученикам [своим], ибо не он подчинялся законам природы, как мы, а законы природы служили ему, как творцу; это можно понять и из того, что родился он от девственницы и из других высочайших чудес. Если тело его было не густое — кто же был пригвожден к кресту? Или как же его, мертвого, положили во гроб? И кого Фома осязал после воскресения? А если он не был подвержен страданиям, то как же был он замучен? А если не был он смертен телом, то как же, преклонив голову, отдал душу свою? Впрочем, он волею своей и могуществом перенес все это, а не поневоле и по слабости, /143/ как и сам он говорит: «Имею власть отдать ее (жизнь), и власть имею опять принять ее»[539]. А если кто называет тело [его] тленным из-за природных немощей: голода и жажды, истечения слезами и кровью на кресте, что оживило нас, — мы исповедуем все это. Но если кто называет его бренным из-за невольных и презренных страстей, т. е. избыточного потребления пищи и питья, — мы этого не признаем, ибо тлен — порождение грехов, а если кто не согрешил, то такая бренность не овладеет им. И еще потому, что Писание свидетельствует, что страсти он претерпел не поневоле, а добровольно; и эти страсти губительные — не добровольные, а невольные, волнения же неестественные действуют насильно. И допускающий их [в господе] утверждает, что не страсти подчинены ему, а он сам [подчинен] страстям; и если он поневоле подчинился таким тленным страстям, ясно, что он подпал под влияние греха, который и есть родитель тлена, что истинно верующие не должны признавать и повторять. А если кто в подтверждение человеческой сущности его укажет на это, достаточно будет [сказать] о явных страданиях, не подлежащих осуждению, о которых написано [в Писании], для удостоверения в том, что он (Христос) воистину стал человеком. В неписаных же [указаниях] и наивреднейших страданиях не нуждается тот, кто исповедует его истинным богом. Еще было написано о нас, дескать: «Потому и говорят о едином естестве Христа, ибо человеческая природа его совершенно растворилась в божественной, /144/ подобно тому как капля уксуса или меда исчезает в море». И на это тоже есть ответ в вышенаписанном, когда мы говорим, что при соединении плотная и сложная человеческая природа его не перешла в простую и чистую природу бога и не утратила своей густоты, и простая и бесплотная божественная природа, смешавшись с природой плоти, не изменилась и не исказила своей вечной чистоты. Ибо уксус или мед, попав в море, изменяются и портятся, так же как вода и вино. Не так происходит соединение божественного я человеческого, ибо они (уксус и мед), будучи телесными [веществами], действительно портятся, смешавшись друг с другом. А плоть и бесплотное смешиваются и соединяются неисповедимо и не заменяют одно другое, не портятся, подобно душе и телу человека. И если так [происходит] в сотворенном естестве [человека], то насколько возвышеннее следует думать о высочайшем единении естества творца с творением.
