Потом станет понятно, когда историки всё опишут.

Ласковый августовский денёк. Лужайка неподалёку от Коломенского дворца. Сонька на лавочке утирает слезинку: только что у неё на глазах Чарлик впервые сделал несколько шагов, отцепившись от юбки царевны и добравшись до сапога своей матушки. Теперь она целует его ладошку, пахнущую рициновым (читай: касторовым) маслом.

Окрест ещё пятеро мальцов. Все уже давно уверенно ходящие находятся под присмотром нянюшек и собственных матерей. Это что-то вроде смотра наследников ныне действующего царя. С матерями, каждая из которых в окружении нянек и… не знаю, как назвать – вроде свиты. Из отпрысков Петра свободно перемещается только Фёдор V, тянущий свою маменьку за ножны шпаги куда-то за наше правое плечо. Остальных туда же тянут за руки их матери.

Царь пришёл – младший царь Пётр Алексеевич (вижу это, повернув голову). Отчего весь фрейлинник радуется встрече с ним, радость эту истово демонстрируя. Одна только фрейлина Уокер медлит, отчего сын её, выпустив из руки ножны, стремительно мчится к отцу и хватает его за штаны:

– Ну-у… Лу…

– Погоди, Федя. Дай место другим. Чарлик! Пойдёшь ко мне? – вопрошает многодетный отец.

В общем-то шансы на то, что Софочкин сын пойдёт к незнакомому дяде, бесконечно близки к нулевым. Что тут же и демонстрируется: малец хватает мать за свисающий из-под треуголки локон и начинает подтягиваться, держась второй рукой за её ворот.

– Понятно. Не сын ты мне, – понимающе произносит юный государь и смотрит на остальных четверых Фёдоров, которые, будучи старше Пятого, тоже вполне уверенно стоят на ногах. – А вы чего спужались?

Ну, «спужались» не все – подходят, ведомые за руку матушками. Один только упирается. Хотя после нескольких ласковых слов на ушко, произнесённых материнскими устами, до государева сапога добирается. Годовички на ногах стоят не так чтобы совсем крепко. Хотя старшему, Лопухину нынче около двух. Это Чарлику, который ни разу не Романов, одиннадцать месяцев.

– Здрав будь, герр Питер! – обращается к венценосному брату сестра его царевна Софья.

– Рад видеть тебя в добром здравии, Соня, – отвечает царь, поднося ладонь к своей отороченной соболем национальной русской шапке, после чего приветствует остальных фрейлин, обращаясь к ним поимённо. Ну, вот просто большая дружная семья, да и только!

– У Петруши к тебе много вопросов, – негромко сообщает подошедшая к нам Лиза. – Надеюсь, ты не в обиде за ту притворную опалу?

В этот момент с нами происходит натуральное раздвоение личности: обиженная и вся из себя несчастная Софи прячется внутрь нашего сознания, оставляя на посту меня.

– Не так чтобы очень, – отвечаю я. – Осадочек-то на душе остался.

– Петя хочет потолковать с тобой без чужих ушей. Этой ночью, когда во дворце на стражу вместо коломенцев встанут сермяжники, приду за тобой.

Это что же тут за тайны Бургундского двора?

Серое облачение котласских охотников даже с большой натяжкой нельзя назвать мундиром. Армяк из домоткани да ружьё в руках. Никакой отделки – всё облачение исключительно деловое. Если сменить дерюжную треуголку на валяную из серой шерсти шапку-ведёрко, можно идти скрадывать зверя в лесу. Из примечательной амуниции только перевязь, на которой спереди патронташ, а сбоку – сапёрная лопатка в чехле.

Заглянул я и в этот патронташ, и в само ружьё. Патроны-то, как и ожидал, из проклеенного полиэтиленом пенькового картона! Явно горячим прессованием получены. Чуть коническая трубочка наибольшим диаметром у донца в один дюйм сзади заткнута железной крышечкой с капсюлем посерёдке, а спереди – полудюймовой пулей с острым носиком. То есть гильза имеет не бутылочную форму, а плавно «сбегает» к окончанию. Толщина стенки – два с половиной миллиметра, только спереди это и видно в месте, обнимающем пулю. Металлические донца, ясное дело, штампованные из самого неприхотливого железиума и покрытые лаком против ржавения. Просто, технологично и мощно.

Ружьё – переломка. Казнозарядное то есть. Навскидку – пять-шесть выстрелов в минуту. Налицо все признаки обработки металлов резанием с последующей ручной подгонкой. Ружьё курковое, с самым простым спусковым механизмом. Однако никак не украшенное и никаких меток, кроме серийного номера, на себе не несущее. Открытый прицел с целиком на два положения, как у ППШ. Скажете – простота? Да по этим временам просто супероружие! На двести саженей росомаху можно свалить – на триста метров.

Вообще-то подобные дистанции поражения характерны для винтовок, но не будем забывать, в чьих руках эти гладкостволки оказались. Опять же, продолговатая пуля снабжена в задней части продольными углублениями, превращающими хвостовик в подобие оперения-стабилизатора.

Зыряне – охотники. Зимами бьют зверя, а летом – бурлачат. Службу при наших дворах несут охотно за пропитание, амуницию и, главное, оружие, которое переходит в их собственность. Детей своих в нашу школу тоже приводят. Не так чтобы много, но на наши масштабы в Котласе это половина контингента.

Ночью, когда Лиза вела меня скудно освещёнными коридорами дворца, обратил внимание, что ещё и короткие тесаки размером со штык-нож на перевязях поверх лопаток. Обычно-то сермяжники держат их не на виду. Скорее всего, вместе с лопатками, то есть под ними, а кроме этого вроде как и негде.

Ну, так про коридоры. Привела меня Рисовальщица в комнату, где Пётр полуночничал над чертежами и планами.

– Садись Софи, – указал он на стул подле себя. – Объясни, как это твоей постройки неправильно сделанный корабль три океана прошёл и не сломался?

Покопавшись в разложенных по столу бумагах, я извлёк чертёж флейта. А чертёж «Селены» и так находился на виду. Положил их рядом.

– Ну, гляди, государь. Шибче всего страшно, что корпус переломится, когда середина его на волне или над ложбиной. А волны те, государь, бывают ужас какие страшные. Иные и стеной нависают да поверх палубы корабль накрывают. Отсюда проистекают многие опасности, но мы остановимся пока на первейшей проблеме – проблеме продольной прочности против излома. Корабелы всех стран и народов не напрасно уделяют столько внимания становому хребту корабля – килю. На «Селене» этих килей сразу девять штук, разнесённых в пространстве и связанных между собой фермами. Фермы – это такие способы расположения деталей, которые нагрузку изламывающую переводят в растяжение или сжатие укосин.

Я набросал эскиз, где обозначил стрелками вектора сил.

– Понятней объясняешь, чем даже сэр Энтони, – кивнул Пётр. – Тогда ясно, почему ты так борта стиснула. Они же у тебя как раз вместо килей и работают. – Он несколько раз перевёл взгляд с одного чертежа на другой. – Про паруса он мне всё хорошо объяснил, а про остальные твои хитрости в другой раз спрошу. Ты мне скажи вот что: если большой флот на Ворнеже построю, смогу я Крым взять?

– Дон не шибко глубокая река. А ты, небось, линкоры измыслил делать? И к морю провести по высокой весенней воде?

– А ты на своих мелких посудинах по любой воде повсюду пролезаешь, да только с настоящими кораблями твои «птички» совладать не могут. Побьют друг друга ядрами и разбегаются для поправления.

– Флот всё равно строить придётся, – почесал я карандашом Софочкин затылок. – Ты, чай, и мастеров заграничных пригласил, и дубравы воронежские под охрану взял?

– Пригласил. Но не взял. Зимой дубы рубить начнут, – молвил государь. – Прикажу, чтобы начали сторожить.

– Не знаю, где верфь ставить, – развёл я руками. – Подробно глубины ни по Дону, ни по Днепру никто не измерял. Да и по Днепру ненадёжно как-то будет, там ведь крымцы пошаливают. Налетят, пожгут, а ты снова мимо порогов телегами лес вези!

– Они и по Дону пошаливают, – хмыкнул Пётр и тоже почесал в затылке. – Так что пошли своих водомеров прощупать дорогу от Воронежа до Азова. Гидрографическое судно моего величества «Лещ», что нынче на Кукуе поправляют. А капитаницу его завтра в Кремль пригласят. Я с Софьей Алексеевной договорился, что её во фрейлины примут и Думе представят. – И после паузы добавил: – А как я ещё вас, баб да девок, в служилое сословие переведу? Так ты ступай. А завтра снова ночуй тут, в Коломенском. Мне с тебя ещё спросить надо.