Но всё же я невольно содрогнулся, когда представил себе, как далеко простирается власть врачей его специальности над другими людьми. Один росчерк пера, один устный приказ – и любого из его пациентов могли скрутить, связать, запереть в палате с решётками на окнах, оглушить уколом наркотика, а заодно отобрать телефон, книги и диски, вынуть шнурки из обуви, лишить радио и телевизора, запретить свидания с родными и любые контакты с внешним миром. И мало у кого хватило бы пороха оспорить или отменить такое решение – потому что признанный недееспособным человек не только неподсуден, но и во многих отношениях бесправен.

Однако, вопреки моим страхам, Малик не стал прибегать ни к каким репрессиям. Он просто неподвижно стоял в стороне и с кротким немым укором смотрел на своих субалтернов, дожидаясь, когда в них наконец заговорит голос совести. Наверное, таким же взглядом Махатма Ганди смотрел на британских палачей, когда те расстреляли из пушек мирную демонстрацию индусов. И эта тактика непротивления злу насилием снова принесла плоды: хулиганское веселье понемногу пошло на убыль, а потом и вовсе затухло; больные разошлись по палатам, а медицинский персонал вернулся к исполнению своих прямых обязанностей. Учение в тот день всё-таки состоялось, и как показала жизнь, эта тренировка оказалась далеко не пустой мерой предосторожности.

– Я прямо поражаюсь твоему терпению! – сказал я Малику в конце его «безумного дня Фигаро». – На твоём месте я давно разогнал бы это сборище брандспойтами, а саму курилку обнёс бы оградой и ключи выдавал строго по расписанию.

– Ну извини, что так низко пал в твоих глазах! – ответил мне мой врач. – Ты пойми: людям ведь тоже нужна разрядка, хотя бы такая. Если все будут ходить строем и выполнять инструкцию, словно промышленные роботы, мы тут все скоро сойдём с ума. А Пётр ещё сегодня прибежит ко мне извиняться, вот увидишь.

– А ты, пожалуй, прав, – согласился с Маликом, который и в самом деле был на своём месте, как и я – на своём. – Кстати, на меня одна твоя пациентка смотрела таким взглядом, что я не знал, куда от неё сбежать. Что мне с этим делать?

– Если проблема реальная, значит, будем её решать. А если мнимая, прими диазепам и успокойся.

Если бы кто-нибудь задал мне вопрос: «Чем занимается врач?» – то я (как, наверное, и большинство из нас) ответил бы без долгих раздумий: «Лечит болезни тела и души». А поскольку в реальность души я не верю, то уточнил бы, что головной мозг, откуда происходят все «душевные» болезни, – всего лишь один из органов тела, хотя и настолько сложно устроенный, что учёные-нейробиологии, несмотря на поразительные успехи их науки, до сих пор не могут разобраться во всех этих хитросплетениях дендритов, синапсов и ганглиев. Поэтому мой окончательный ответ звучал бы так: «Лечит болезни тела».

И это был бы не совсем правильный ответ. Конечно, врач может вправить вывих, прижечь язву, запустить замершее сердце или вживить имплант вместо разрушенного зуба, однако в норме живое тело лечит себя само, а врач только способствует его выздоровлению, направляя процесс в правильное русло.

Однако всё сказанное мною относится только к хорошим врачам. А сейчас, даже рискуя впасть в банальность, позволю себе напомнить, в чём разница между просто хорошим и очень хорошим врачом: хороший врач лечит болезнь, а очень хороший лечит человека. Малик был очень хорошим врачом и очень хорошим человеком (притом что его самого жизнь не раз била наотмашь). Но и он, как ни старался, так и не смог мне помочь до тех пор, пока не вскрылся нарыв, уже много лет зревший на моей совести.

– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам…

…Всё случилось в тот день, когда я дошёл до края, когда пытка гипнозом при каждой встрече со Светланой стала вконец невыносимой и я решил обо всём рассказать Малику. Тот сперва отмахнулся:

– Не бери в голову! Это тяжёлый случай, едва ли не безнадёжный. Сам удивлюсь, если получится её реабилитировать.

– Да я всё понимаю, только отчего-то чувствую себя без вины виноватым. Я уже нарочно избегать её начал – так она сама словно ищет встреч. И ведь ни к кому больше так не тянется, только ко мне. Может, дело в том, что мы с её мужем так похожи на лицо?

– Не преувеличивай. Конечно, годы берут своё, но я вижу кое-какое сходство потому, что знаю тебя со студенческих лет. Однако поразительным я это сходство не назвал бы – ты просто зря себя накручиваешь.

– Ты хочешь сказать, что я всё это выдумал? Только зачем?

– Интересный вопрос. Есть такой редкий синдром – «синдром собственных двойников», но он проявляется совсем не так, как у тебя. При бредовой разновидности больной убеждён, что рядом с ним действует его невидимый двойник, а при галлюцинаторной он «собственными глазами» видит своего двойника-фантома. Есть ещё синдром Капгра, когда больной считает двойниками-самозванцами своих близких и знакомых. А при синдроме Фреголи ему в каждом человеке мерещится одно и то же лицо, как правило, его преследователь. Но за всем этим стоит органическое поражение мозга, и это очень редкие расстройства, за ними докторанты специально охотятся. Если бы я нашёл у тебя Капгра, Фреголи или Котара (это ещё один интересный синдром, когда больной считает себя собственным трупом), ты бы давно уже сидел в кресле перед амфитеатром врачей, а я выступал бы перед ними с докладом. И, поверь, это был бы очень интересный случай на фоне твоих конфабуляций и «слепого пятна» в памяти. Но увы! Ты всего лишь преувеличиваешь реальный факт. Этим многие люди грешат, причём без какой-либо патологии.

– Да, умеешь ты успокоить…

– Конечно, умею! В восьми случаях из девяти неплохо получается. А не то давно бы уже прогорел.

– Ладно, со своими фантомами я как-нибудь разберусь. А со Светой как быть? Помоги хотя бы советом – как мне с нею себя вести?

– Самому бы кто помог с девятым случаем…

– Может, мне попробовать поговорить с нею?

– Давай рискнём, но только в моём присутствии.

Сказано – сделано, и через пять минут я уже стоял перед Светой. Одетая в больничный халат, она сидела на кровати, скрестив на груди руки. Рядом присела медсестра чтобы покормить больную с ложечки. Я старался разговаривать как можно мягче, пытаясь донести до её слуха каждое моё слово, словно обёрнутый бархатной тканью сосуд из хрупкого стекла:

– Не бойся, детка, я тебя не обижу и другим в обиду не дам. Меня зовут Олег Николаевич Шестов. Я не врач, а такой же пациент, как и ты. Со мною тоже случилась беда, но я уже иду на поправку. Ты хотя бы расскажи, что тебя тревожит, и доктор постарается тебе помочь…

По большому счету, не имело значения, что именно я говорил. Даже если бы я обратился к Свете на суахили, результат был бы не хуже и не лучше. Она смотрела на меня исподлобья, слегка раскачиваясь взад и вперёд, – и было ясно, что я вряд ли сумею достучаться словами до её больного рассудка.

А потом меня самого накрыло какое-то странное, ранее неизведанное чувство: как будто у меня на корне языка – там, куда в детстве доктор нажимала своим деревянным шпателем, – зарождается нечто одновременно бесконечное малое и бесконечно великое. Это нечто словно сжалось в одну безразмерную точку, готовую в одно мгновение распуститься и разрастить до размеров Вселенной. Потом это стало расползаться по всему моему телу, словно грибница, опутывая его своими тонкими ветвящимися нитями, проникая в каждый сосуд, в каждый подкожный нерв…

Под конец у меня перед глазами пронеслись какие-то образы, и я провалился в темноту.

Придя в себя, я так и не понял, что со мной случилось: то ли я опять потерял память, то ли упал в обморок, то ли впал в транс, и вправду став жертвой какого-то гипноза. Я лежал в своей палате, уставившись неподвижным взглядом в потолок, – ни дать ни взять оживший мертвец. А надо мной шаманил Малик: то светил мне в глаза своим фонариком, то проверял другие рефлексы, то поправлял капельницу. Рядом стоял монитор сердечного ритма и бесстрастно отсчитывал импульсы, напоминая о том, что я всё ещё нахожусь по эту сторону вечности.