Но не зря в жилах гадалки текла кровь фараонова племени: делать хорошую мину при плохой игре было едва ли не самым скромным из её умений. Она улыбнулась Полозову в ответ – причём улыбнулась одними глазами – и спросила своим хрипловатым голосом:

– А ты какого счастья для себя хочешь?

Полозов ответил Тамаре таким тоном, словно читал перед классом сочинение на тему «Кем я хочу стать, когда вырасту»:

– Хочу достойной работы, известности, положения в обществе, денег, здоровья… Да просто выспаться хочу нормально хоть одну ночь! – последнюю фразу Полозов произнёс уже без прежнего пафоса, зато искренне, что называется, от души.

Тамара с пониманием кивнула.

– Всё у тебя будет, бриллиантовый ты мой, стоит только самому захотеть: и здоровье, и богатство, и власть, и слава на весь мир… А вот счастья не будет.

Полозов в ответ только усмехнулся. Улыбка сбежала с его лица, когда цыганка продолжила гадание:

– Вижу я на тебе какую-то печать, какие-то знаки, которых ты сам пока не понимаешь. И всё у тебя будет, чего только не пожелаешь. Но сперва тебе придётся человека убить.

Полозов невольно потянулся рукой за ухо, потом посмотрел на меня с немым вопросом, сделав большие глаза, – а я в ответ только развёл руками, давая понять, что ничего не говорил Тамаре о его татуировках.

– Подождите, вы сказали, что я должен буду человека убить?! Кого именно, какого человека?

– Хорошего человека. Потому что сам ты человек нехороший, дурной. Вижу я, что есть в тебе большая боль, большая беда тебя ждёт.

– Да с чего вы так решили?!

Но цыганка остановила его жестом:

– Тебе я всё сказала.

Потом Тамара развернулась ко мне, а Полозов украдкой вытер об одежду руку, за которую его брала гадалка.

– А теперь, Олег, если хочешь, я тебе погадаю, – предложила Тамара.

– Да я особо не горю желанием… Но если хочется…

Я надеялся хоть как-то сгладить впечатление от её шокирующего предсказания и протянул Тамаре правую руку, но цыганка, видимо, не рискнула повторить недавний опыт с электричеством, а просто посмотрела мне в глаза так, словно хотела навеки запечатлеть в памяти узор, вытканный на их радужной оболочке. А потом широко улыбнулась:

– А тебе будет счастье, дорогой! Много счастья ждёт тебя в жизни! И жизнь твоя будет долгой и весёлой. Потому что человек ты добрый и хороший!

– Потрясающе! Невероятно! Умопомрачительно! – не сдержался Полозов. – Хорошо ещё, Олег Николаевич, что вы не есть тот самый добрый и весёлый человек, кого я должен буду принести в жертву моей карьере. …А вы уже успели поведать своей уважаемой знакомой о том, почему вас здесь содержат?

Я ответил утвердительным кивком.

– И что на это скажете? – спросил Полозов Тамару.

– А что сказать? Он ведь её из жалости убил, а не по злобе и не из корысти. Да и какая у него могла быть корысть?

– Да хотя бы та же квартира…

Я резко повернулся к Полозову и едва сдержался чтобы его не ударить. Заметив это, он поспешил извиниться:

– Прости, Олег Николаевич, прости Христа ради! Издержки профессии.

Когда гадалка вернулась к своему табору и кортеж автомобилей пустился в обратный путь, мы с Полозовым долго не могли прийти в себя после услышанного.

– Похоже, зря мы во всё это ввязались, Евгений Андреевич, – сказал я Полозову на вечерней прогулке. – По правде сказать, мне и твоих денег жалко, и твоих нервов.

– Согласен, полный абсурд, – ответил Полозов. – А может, старушка просто из ума выжила?

– Скорее всего, так оно и есть – по-другому её слова не объяснить. Я не вижу в них даже намёка на самую хромую и убогую логику.

– Вот-вот! А мы с тобой из-за этого едва не подрались. Ну куда это годится?

– Ладно, пойдём-ка лучше по палатам, а то что-то погода портится.

В ту ночь мне опять снились птицы. Но это не были обычные воро́ны или сизари, живущие стаями на городских чердаках и голубятнях, и даже не лесные вяхири, луговые перепела или болотные совы, каких я видел не раз в зоне отчуждения вокруг вверенного мне полигона. Мне снились огромные морские птицы с размахом крыльев шире моих распростёртых рук – предвестники беды, если верить старинным легендам.

Прошло две или три недели с тех пор, как я поручил Малику лечить мои душевные хвори. Всё, за что я боролся и держался, осталось в прошлом, о котором я не жалел, но которое ранило меня так, что я помимо воли попытался стереть его из памяти. Однако на тот момент амнезия и ночные кошмары не были единственными симптомами моего душевного расстройства. Я уже начал наяву видеть странные вещи, даже не всегда разбирая, что из них правда, а что – наваждение.

Могу похвалиться: причудливая архитектура моей одержимости крылатыми позвоночными – а среди них были не только птицы и летучие мыши, но и совершенно фантастические существа – заинтересовала и озадачила Малика и других его собратьев по цеху. Дошло до того, что клинический случай больного Ш. сподвигнул моего друга на написание пары научных статей и одного доклада. В других обстоятельствах я, возможно, был бы даже польщён таким вниманием, но я пользовался популярностью не только в кругу врачей – ко мне, не сговариваясь, упрямо тянулись другие душевнобольные, вроде впавшего в маразм старичка и тихо вегетировавшей в своём мирке Светланы.

Иными словами, в те дни я не знал покоя, ни когда спал, ни когда бодрствовал.

В том сне я стоял на маленьком островке – скорее даже на жалком клочке суши, окружённом с четырёх сторон безбрежным океаном, а птицы кружили над моей головой, иногда подлетая так близко, что я чувствовал потоки воздуха из-под крыльев, а пару раз даже смог разглядеть своё отражение в иссиня-чёрных птичьих зрачках – неподвижных, лишённых всякого выражения, где застыла то ли полная пустота сознания, то ли, наоборот, безграничная и непостижимая мудрость.

Все знают древнее поверье, будто в морских птиц вселяются души погибших моряков. Я сказал себе: наверняка вон та пара ослепительно белых олушей – это неприкаянные души голландских матросов. Одетые в белые робы из парусины, они бороздили волны две или три сотни лет тому назад на утлых, провонявших смолой и ворванью судах, пока однажды один не упал за борт во время ночной вахты, а другой не умер от тропической болезни в каком-то портовом притоне. А вон тот тёмно-серый фрегат с ярко-красным мешком под клювом – не иначе как воплощение неотпетой души французского флибустьера, и после смерти обречённого носить свою алую метку, словно напоминание о пролитой невинной крови.

Пока я следил за полётом других птиц – не из простого интереса, а скорей из опаски – рядом опустился на песок белый альбатрос и неуклюже – точь-в-точь как в бодлеровском стихотворении – приковылял к моим ногам. А потом срыгнул добытую в море пищу, которую он нёс голодным птенцам куда-то за много миль, на далёкий заморский берег. Я почувствовал приступ тошноты и отвернулся, закрыв глаза и задержав дыхание. На моё счастье, альбатрос вскоре улетел, так и не дождавшись благодарности, а накатившая на остров волна смыла его зловонное подношение.

Поднимался ветер, волны накатывали на островок всё чаще и чаще, каждый раз унося всё новые частицы песка и гальки. Совсем скоро – может быть, всего через пару часов – они грозили полностью размыть клочок суши у меня под ногами.

Мне вспомнилась одна грустная притча – когда-то давно нам с Лизой рассказал её один хороший и умный человек. Речь в ней шла о взрослевшем ребёнке. Пока он был мал, мир казался ему одним огромным материком, населённым счастливыми и добрыми людьми. Но вот ребёнок подрос и узнал, что люди делятся на счастливых и несчастных – и материк раскололся на его глазах на две половины. Время шло, и ребёнок с каждым днём узнавал что-то новое: что люди бывают злыми и добрыми, богатыми и бедными, честными и лживыми, – и всякий раз, когда он это узнавал, каждый остров раскалывался пополам, и так до тех пор, пока все люди не оказались в полном одиночестве, каждый на своём островке, отрезанном от других глубокой водой.