– Какими судьбами, Евгений Андреевич?

– Неисповедимыми, Олег Николаевич.

– До меня дошли слухи, будто это я вас, того… как бы сглазил.

– Похоже, так оно и есть. Я и в эту ночь не мог уснуть – опять снились кошмары.

– Да не стоило, наверное, принимать всё так близко к сердцу?

– Тут дело в другом. Мне снилось, что я падаю с какой-то невероятной высоты. Лечу вниз, но не успеваю разбиться – просыпаюсь от ужаса у самой земли. И так раз двадцать за ночь.

– А я-то здесь при чём?

– Так я самого главного не сказал. Это вы меня сталкивали вниз каждый раз.

– Сдаётся мне, вы просто утомились на работе. А доктор что говорит?

– Да примерно то же самое. Пойдёмте, прогуляемся, что ли… Вон утро какое хорошее.

При клинике был разбит просторный и ухоженный парк для прогулок, с кленовыми аллеями, зелёной беседкой и небольшим прудом. Сад был обнесён высоким забором – местами глухим, местами решётчатым, поэтому не возникало чувства закрытости от внешнего мира. Единственное, что напоминало о режимном характере заведения, – это пост охраны у ворот и камеры наблюдения по периметру.

Мы с Полозовым медленно шли по дорожке между деревьями, щурясь от утреннего солнца и сбивая росу с травы у кромки бордюра. Уже отцвели сирень и боярышник, скоро должны были зацвести каштан и липа, хотя в повседневном сумбуре внимание на такие события обратит разве что аллергик. Вокруг нас копошилась, сновала и суетилась разнообразная жизнь, какую только законченный циник решился бы назвать «биомассой». С ветки на ветку перескакивали мелкие птахи. Удивительно, что каждой из них назначено прожить всего год или два, – а вернись мы сюда через двадцать лет, ничто не изменится: тот же щебет, те же повадки, те же нехитрые заботы.

Над прудом то зависали, то резко срывались в полёте стрекозы – и даже не ведали своим мозгом меньше просяного зёрнышка о том, что где-то в этот момент в институтах и конструкторских бюро лучшие создатели летательных аппаратов ломают головы, пытаясь повторить их природное совершенство.

Издалека доносился едва слышный колокольный звон. Тишина, покой и безветрие этого летнего утра напомнили мне строки из Лизиного стихотворения; она писала про загробные луга, куда одинокий странник выпустил своего коня:

– Да, воистину райское место, – сказал Полозов. – Давно я так не отдыхал душой.

– А я и подавно. Тем более, что в аду я уже побывал – я не про тюрьму, я про свою бывшую службу.

– Я в курсе. Я вашу жизнь изучил, можно сказать, под лупой.

– Вот так рвение к работе!

– Да тут дело не в работе. Не обольщайтесь, я не столько ради вас старался, сколько ради себя любимого. Помните, вы спрашивали меня, не встречались ли мы раньше?

– Да, было такое.

– Так вот, меня после нашей первой встречи тоже стало преследовать дежавю. Даже сейчас мне кажется, будто мы с вами уже когда-то гуляли по саду или парку где-то далеко, в другом месте, может быть, в какой-то прошлой жизни, и точно так же шли неспеша по дорожке и говорили о чём-то важном и интересном. Вот как такое возможно?

Мы дошли до конца аллеи и собирались поворачивать назад, как вдруг на скамейке под деревьями я заметил Свету – ту самую беременную пациентку, что напомнила мне мою покойную жену.

В этот раз она была не с мужем, а с сиделкой. Света по-прежнему вела себя, как запертый в клетке дикий зверёк: затравленно озираясь по сторонам, она одной рукой прикрывала живот, а другой теребила висевший на шее золотой крестик. На секунду мы встретились с нею глазами, и я почувствовал укол в сердце. Она что-то беззвучно шептала, и я прочёл по губам: «Господи, спаси!»

– Бедная девочка, – сказал Полозов, кивнув в сторону Светы. – Совсем не в себе, никого не узнаёт, даже мужа. И объяснить толком ничего не может. Малик так и не сумел её разговорить.

– У меня тоже на душе кошки скребутся. Тут и захочешь помочь – а не знаешь, чем и как. Да и на самого такое свалилось: загадка за загадкой, причём одна темней другой. Давайте хоть одну попробуем разгадать!

– Давайте! Если честно, я ради этого сюда и перебрался, чтобы вместе решить этот ребус. Только без обид: мы с вами совершенно разные люди, Олег Николаевич. И по возрасту, и по месту рождения, и по характеру занятий, и по кругу общения. И я, в отличие от вас, собственную жизнь могу восстановить чуть ли не по датам. Единственный провал в памяти связан только с татуировкой, – я вам её вчера показал.

– Тогда как увязать всё вместе, Евгений Андреевич? Я чувствую, тут есть какая-то подспудная связь, но мне фантазии не хватает чтобы её построить. И это взаимное дежавю… Да ещё якобы я пытаюсь вас убить во сне… Ей-богу, я сам себя начинаю бояться.

– Если бы наша с вами встреча закончилась именно так, как мне снится, мы вряд ли прогуливались бы здесь на пару. Но можно предположить, что наши судьбы уже где-то пересекались, и закончилось наше знакомство таким потрясением, что мы оба предпочли о нём забыть.

– Это никак не может быть связано со смертью моей жены?

– Нет, исключено. Я вам скоро всё объясню – как только получу официальный ответ от эксперта и разрешение вашего врача. Вы сами поймёте, что я прав, а пока просто примите на веру.

– Простите… А можно ещё раз взглянуть на вашу татуировку?

Было заметно, что Полозову неприятна моя просьба.

– Евгений Андреевич, я не из праздного любопытства интересуюсь. Просто в порядке бреда могу предложить вам ещё одно направление для поисков: так обычно клеймят породистых собак в питомниках, причём именно подобным сочетанием букв и цифр и в тех же самых местах, что у вас: ухо и пах. Вот и подумайте, кто мог сыграть с вами такую злую шутку.

У Полозова на секунду промелькнуло какое-то озарение в глазах.

– Одно радует, – сказал он с горькой насмешкой, – я хотя бы не дворняжка.

Наше с Лизой неверие в потусторонние силы имело вполне житейское объяснение: мы оба были «сделаны в СССР», где атеизм был такой же частью окружающей атмосферы, как азот и кислород. Но не зря говорят, что в окопах атеистов нет, и за долгие годы нашего брака я дважды слышал, как моя жена молилась, – в первый раз о спасении, второй раз – об избавлении.

Когда-то давно Лиза носила ребёнка, но ему не было суждено родиться на свет. Я и сам едва не погиб, когда восемь часов шёл в ноябре месяце через замёрзшее болото чтобы вызвать санитарный вертолёт. До сих пор удивляюсь, как я сумел дойти: под ногами гуляла трясина, из-за снега я даже не видел, куда ступаю, а из леса доносился вой волчьей стаи. Я в любой момент мог сгинуть так, что и следов не нашли бы, или просто упасть от усталости и замёрзнуть. Но я дошёл, и Лизу тогда удалось спасти. А тот, за кого она молилась, не выжил.

Когда случилось второе несчастье, я уже не смог бы ничего изменить – разве что и вправду лечь костьми, отправившись пешком за помощью. До ближайшей больницы или аптеки лежали сотни километров бездорожья, весь транспорт стоял из-за сильных морозов, и спасти мою жену могло только чудо, но его некому было сотворить. И в тот раз она обратилась к Всевышнему, наверное, с самой страшной из всех молитв, какую только мог придумать человек. Когда перестали действовать ударные дозы анестетиков (да и их запас уже кончался во всём посёлке), Лиза молила Бога о том, чтобы Он послал ей скорую смерть и избавил от страданий. А меня избавил от страшной муки смотреть на её страдания и проклинать себя за бессильное малодушие.

Но Тот, к кому она взывала, опять оказался глух или просто отвернулся от нас. Собственно, я и не ждал другого исхода. Я привык считать вслед за Гольбахом, что вера людей в высшие силы – не более чем самовнушение, акт отчаяния, плацебо, придуманное чтобы приглушить извечный страх перед смертью и перед хаосом бытия. Да и на кой мне сдался такой Бог, – рассуждал я, – если он позволил хорошему, чистому, умному человеку умереть в самом расцвете лет?