Наконец Полозов получил нужные бумаги, и они с Маликом рассказали мне всю правду о кончине моей жены. Я принял эту новость на удивление спокойно; по крайней мере, их версия вполне вписалась в мои представления о добре и зле. Я жалел только об одном: чтобы донести до меня эту правду, пришлось потревожить прах Лизаветы.

Вот что я узнал из официальной сводки, зачитанной мне адвокатом:

– Олег Николаевич, ваша супруга действительно тяжело болела перед смертью. Но скончалась она от другой причины: её усыпили диэтиловым эфиром, очевидно, чтобы избавить от физических страданий. А потом похоронили тайно, но со всеми ритуальными почестями – потому подозрение и пало на вас. Конечно, с юридической точки зрения то, что вы – предположительно! – совершили, считается преступлением. Эвтаназия в нашей стране запрещена законом и карается по той же статье, что и любое другое убийство. Однако по-человечески я вас понимаю. Я сам потерял близкого родственника после неизлечимой болезни, и на его месте я предпочёл бы быструю и лёгкую смерть медленной и мучительной. И тот факт, что вы не помните случившегося, говорит о том, что вы действовали в состоянии аффекта. На том и будем стоять.

События последних дней ударили мне по нервам так, что я с трудом держался на одной силе воли, а ещё на тех таблетках и уколах, что прописал мне Малик. И каждый раз, встречая на прогулке его несчастную пациентку, я чувствовал себя так, словно мне в тело вогнали клинок.

Дело было не в её сходстве с моей покойной Лизаветой. Там не было портретного совпадения в буквальном смысле (как между мною в молодости и мужем Светланы – Иваном). Просто отдельные черты, разрез глаз, наклон головы – но и этого было достаточно, чтобы заставить меня вздрагивать, словно от разряда тока, всякий раз, когда мы встречались взглядом.

И если бы я только мог хоть что-нибудь для неё сделать – так ведь нет! Если уж Свете не могли помочь доктора, вооружённые опытом и знаниями, современной техникой, новейшими препаратами и всеми достижениями мировой медицинской науки, то я тем более был бессилен.

Мой адвокат по-прежнему лежал в клинике, и мы с ним проводили вместе всё свободное время, пытаясь распутать секрет взаимного дежавю. Но как мы ни бились, пока ничто не срасталось: до встречи в приёмной врача у нас не было ни общих знакомых, ни общих интересов, ни общих слабостей.

Если обратиться к исторической аналогии, мы с Полозовым оказались чистыми антиподами, подобно любимым Лизиным героям из древнеримской истории – Гаю Марию и Луцию Корнелию Сулле. Первый был богатым, но простоватым провинциалом, закалённым в боях старым служакой, не преуспевшим ни в каких науках, кроме военной, – он сам называл себя «италийской деревенщиной, по-гречески не разумевшим». Второй был молодым столичным красавцем, потомком древнего патрицианского рода, но с детства бедным, как храмовая мышь, – хотя нужда не помешала ему выучиться изящной эллинской словесности. Правда, Полозов, в отличие от Суллы, в свои младые годы не был нищ, но по-гречески совсем не разумел, а из латыни твёрдо усвоил только термины римского права, зато, как выяснилось потом, в своём честолюбии он мог запросто помериться и с Гаем Марием, и с Луцием Корнелием, и даже с самим Луцием Тарквинием Гордым.

Лечение давало свои плоды, и ко мне понемногу возвращалась память, замутнённая недавно пережитым душевным потрясением. Чувство было такое, словно врач скальпелем вскрыл давно зарубцевавшуюся рану и в ней снова бьётся алая живая кровь. Время лечит всё (это правда); боль любой утраты рано или поздно притупится, отступит в закулисье памяти, всё реже и реже напоминая о себе выбросами флешбэка тоски. Мне же было суждено снова пережить первые, самые горькие дни разлуки, когда кажется, будто тень усопшего ещё витает где-то рядом: отголоски её слов, взгляда, жестов, запаха волос, звука шагов – то, что за долгие годы словно въелось в твою память, вросло в твою плоть так, что его можно оторвать только вместе с живой кожей. А ум говорит, что всё это уже мираж, иллюзия, фата-моргана, демон прошлого, что гложет тебя только чтобы лишний раз напомнить раздирающее сердце «никогда». Но ты готов променять всю оставшуюся жизнь на один-единственный день, любой из дней, когда вы были вместе.

Разве не эта мука от вечной, бесповоротной разлуки заставляет нас хранить старую фотографию, потёртую перчатку, срезанную прядь волос? Разве не она понуждает самого убеждённого атеиста поверить в загробную жизнь и вести разговор с мёртвыми, словно с живыми? Разве не она заставляет верующего отвратиться от Бога и проклинать жестокую природу, это чудовище с оскаленными клыками, что пожирает лучших своих детей?

Не буду распространяться дальше. Кто терял близких, тот меня поймёт.

Однако раз ты ещё жив, приходится как-то жить или хотя бы делать вид, что живёшь. Возможно, я совершил ошибку, когда не дал выход горю, когда загнал его глубоко внутрь, но таков уж был мой нордический темперамент. На Востоке скорбящие родственники рвут на себе одежды, раздирают ногтями лицо, толкают вдов в погребальные костры мужей, а кочевники-бедуины, хороня знатного родича, бросали в могилу живого верблюда с перерезанными сухожилиями и оставляли его медленно издыхать от голода и жажды, как будто мучения бессловесной скотины могли скрасить их траур по дорогому покойнику. В моих родных краях ещё не так давно на похороны приглашали народных плакальщиц, и старухи своими воплями и причитаниями как бы снимали часть груза с души тех, кто скорбел по-настоящему, а не напоказ. Мои же глаза оставались сухими; я не пролил ни слезинки не то что на людях, а даже наедине с самим с собой. (И если бы знать заранее, чем мне аукнется эта внешняя твердокожесть!)

Мы с Полозовым были заняты тем, что день за днём восстанавливали в обратном порядке события прошедших месяцев.

– Так, что у нас, Олег Николаевич… Двадцать третье марта, четверг. Я в тот день был в мировом суде Приморского района, по делу о разводе, – перевернул Полозов очередной лист своего ежедневника.

– А я где-то в эти дни принимал для утилизации партию бочек с крезолом. Бочки были совсем худые, решил проследить лично.

– Двадцать второе марта, среда… Встречался с клиентом – арбитражный спор двух хозяйствующих субъектов.

– А я в тот день решил срезать по целине – и потерял в снегу унт. Потом вернулся с лопатой, перекидал три КамАЗа снега, ничего не нашёл.

– Двадцать первое марта, вторник… Отгонял машину в сервис.

– Я в тот день из дома не выходил: метель была такая, что в метре ничего не было видно.

– Олег Николаевич, а вам не кажется, что мы какой-то ересью занимаемся? Эдак мы с вами до сотворения мира дойдём и будем вспоминать, кто из нас что делал в первую седмицу…

И так мы бились не один день, пытаясь найти хоть какие-то совпадения, извели кипу бумаги на вычерчивание сложных схем, а сторонний наблюдатель наших с Полозовым изысканий, перемежавшихся то выразительными жестами, то долгими паузами озадаченного молчания, по праву вручил бы нам приз как образцовым постояльцам этого дома призрения для умалишённых. Зная о моей гипертрофированной любви к порядку, Малик вписал в мою медицинскую карту диагноз «обсессивно-компульсивный невроз», пока что со знаком вопроса (а какой диагноз он вписал в карту Полозова, до сих пор скрыто врачебной тайной).

Иногда наши беседы продолжались и по ночам, когда мы оба просыпались от своих кошмаров. Потому что стоило Полозову сомкнуть глаза ночью или прикорнуть днём, как я тут же являлся ему во сне и с маниакальным упорством отправлял адвоката в последний головокружительный полёт.

– Что у вас в этот раз, Олег Николаевич? – спросил меня Полозов как-то утром. – От кого сегодня отмахивались?

– Не поверите, Евгений Андреевич! В этот раз явился конь с крыльями. Точь-в-точь как у того старичка-маразматика с игрушечной лошадкой, только в масштабе двенадцать к одному. Кстати, что-то его самого сегодня не видно… А у вас как проходит полёт?