— Меня кто-нибудь слышит? Алло… Кто-нибудь слышит?

— пш-ш-ш-ш….тш-ш-ш-ш…псж…., — доносилось в ответ.

— Меня слышно? Мы тут застряли. Кто-нибудь слышит?

— впсж-ш-ш-ш-ш…пш-ш-ш-ш, — слова были неразборчивые. Я постучала в стекло, показывая на рацию. Но парни били друг другу морды, и докричаться до них не было никакой возможности. Я сделала рывок в сторону руля, проваливаясь между кресел, с силой вжимая ладонь в клаксон, в другой руке размахивая рацией. Результат возымело мгновенный. Два петуха рванули к машине. Рацию схватил Глеб.

— пш-ш-ш-ш-ш….координаты…пш-ш-ш-ш-ш….где…., — голос был глухим и далёким, прерывался серией помех, но был человеческим и спрашивал на русском языке, где мы. Просил назвать координаты.

Глеб пытался сориентировать тех, кто звучал в эфире, искал координаты места, волновался не меньше моего, пока Быков хитрыми манипуляциями реанимировал подстанцию и постепенно голос, звучащий из рации, приобретал стальные нотки.

— Вы есть на радарах, но мы вас не видим, — ответили по рации.

— Что там показывает? — спросил Самойлов.

— Где-то в районе Атлантического океана, — отозвался голос. — Вертушки в воздухе.

Настала тягостная тишина. Мы боялись пропустить хоть слово в эфире, даже дышали тихо, вслушивались. Прошло около двадцати минут молчания. Решили, что снова эфир накрылся, но он вдруг ожил, когда Быков решил сменить частоту и полез в настройки.

— Мы уже на подлёте. Место обнаружено. Оставайтесь на месте! — нам сообщили радостную новость.

— Нас обнаружили! — парни едва не обнялись от такой новости, но разбитая губа Самойлова и кровоточащий нос Быкова, как бы напомнили, что ещё недавно напарники готовы были друг другу глотки перегрызть.

Всё длилось минуты, но тут в эфире стали поступать сообщения, что вертушки нас не видят, что по тем координатам ничего нет. Что радар нас ловит, но визуально пусто. Что к этому месту стянули всех, но нет визуального подтверждения.

Парни сидели обескураженные. Они спорили с голосом из эфира, что лучше увидит и подсветит пространство, что они тут сидят, ждут, что значит нас не видно? Но мы-то здесь! Все забрались в машину и начали колесить кругами по полю, да сигналить, чтобы наверняка нас услышали снаружи.

Внезапно меня озарило о военных технологиях мира Леи, невидимых щитах, скрывающих корабли. Мы могли находиться где-то в подобном месте, не обязательно на корабле, но подобной технике, и поэтому визуально нас не было видно, но радары ловили наши сигналы.

— Я знаю, что это! — воскликнула я, останавливая это безумие. — Мы скрыты невидимым щитом. Нужно пальнуть по нему снаружи чем-то мощным. Он себя обозначит, когда по нему начнут стрелять.

Идея была бредовая, да я сама в неё мало верила, но решила предположить наобум и когда в эфире сказали, чтобы мы подтвердили запрос, Глеб ответил, что разрешает.

Пространство содрогнулось. По небу прокатилась рябь, оно потемнело, пошло всполохами, потом неожиданно зарябило, как будто покрыли его сеткой, вспыхнуло сильной вспышкой и мы полетели в разверзшийся под нами чёрный океан. Всё случилось за доли секунд: удар об воду и огромная волна, схлестнувшаяся над крышей. Испугаться я не успела, только схватилась за кресло, когда последовал сильный толчок на поверхность. Боль в теле напомнила о себе сразу — плата за то, что я не была пристёгнута ремнями безопасности на момент падения. Машина кряхтела, что-то перетиралось снизу. За окном мелькали вертолёты, океан, сизое небо и у меня на тот момент возникло только одно желание: уснуть и не видеть всего этого. Но Глеб не смог бы меня сейчас усыпить и потому пришлось терпеть последствия нашего спасения.

Люди, медики, осмотр, обезболивающее, расспросы о самочувствии, перелёт на вертолёте до суши, потом на самолёте до Москвы, потом снова вертолётом до больницы. Я проваливалась в сон не единожды, и то мне молнии снились, то странный остров, то невидимый щит, то та планета, где я себя потеряла. Кажется, меня укатали этими перелётами, и проснулась я уже лежа в палате.

***

Солнечное пятно на потолке, персикового оттенка стены. В кресле спала мама. Она выглядела измождённой. Родное лицо вернуло меня в реальность. Я её позвала, но она меня не услышала, продолжая дремать, склонив голову вбок.

Я попыталась подняться и хотя бы сесть, но не удалось даже оторвать головы от подушки. Только пошевелить рукой, коснуться холодного поручня кровати, почувствовать себя живой.

— Мам, — позвала я снова.

Она услышала. Дрогнули веки и мама, наконец, посмотрела на меня. Она быстро поднялась, шагнула навстречу и сделала движение меня обнять. Получилось неуклюже.

— Как ты, моё солнышко? — спросила она, осторожно пальцами касаясь моих волос.

— Хорошо, — ответила я. — Мам. Сколько я отсутствовала?

Она сглотнула, отвела взгляд, справилась с минутным оцепенением и снова посмотрела на меня.

— Около недели, — сообщила она.

Я нахмурилась.

— Как странно. А там прошло только два дня.

Выздоровление шло полным ходом, но домой меня не отпускали, и реабилитация затянулась на месяц. Я бы не назвала это место госпиталем, здесь что-то было не таким, возможно наличие людей в военной форме и отдельная комната, в которой я отдыхала. Прокол они залечили. Технологии, которых не было в моей реальности. Но я и не дома, и напоминала себе это каждый раз, чтобы держать внимание на пределе. Здесь всё было по-другому.

Я задумывалась бежать, но от чего и куда? Нужно было понять, с чем или с кем я имею дело. «Изучи своего врага прежде, чем ему кидать вызов», — как сказал Быков.

Это были какие-то тесты на внимательность, запоминание, математические числа. Даже давали возможность поиграть в виртуальные симуляторы: погонять на машинах, полетать на истребителях. Не скажу, что всё угнетало, даже было занимательно. Но я ощущала себя какой-то подопытной. Нет, всё было в рамках. Я виделась с мамой, виделась с отцом, даже виделась с другими людьми, которых здесь было полно: одарёнными. Мы встречались в общих комнатах отдыха, смотрели вместе кино на большом экране, играли в волейбол, но всё это не давало особой свободы перемещения. Нельзя было покидать здание. То есть, спускаться на первый этаж было можно, брать журналы, гулять по холлу, заказывать автомату мороженое, а покидать здание — нельзя. Сквозь тонированные стёкла первого этажа было не разглядеть, что там снаружи. Окна моей комнаты выходили в маленький сад, в котором мы гуляли, когда захочется.

Московский реабилитационный центр «Святого Михаила», гласила надпись над ресепшн. В холле всегда дежурили люди в форме, а вот дверь была заперта. Замок отпирала специальная пластиковая карта, которая была при всех военных, но мне она не полагалась. Парни были миролюбивы, агрессии не проявляли, но я-то знала, по Быкову, что в этих омутах черти водятся.

Игра в прятки

— Ну, как она, док? — Соколов придвинул стул ближе к столу и сел, рассматривая отчёт Левина.

— Высокие показатели. Я тестирую её и хочу ещё немного подержать здесь. Соня очень талантливая девушка, — потирая переносицу, ответил доктор.

— Давай так. Два дня и мы её отпускаем. Она хоть и спокойная, но парни докладывают, что порывалась несколько раз выйти. Не будем провоцировать её на агрессию. Доклад Быкова — серьёзный повод задуматься.

— Я думаю, что тебе нужно уговорить Соню работать под своим началом. А иначе нам не удержать её способности в узде. Рано или поздно это всем аукнется.

— Знаешь что. Я не буду свою дочь принуждать ко всему этому. Она должна расти нормальным ребенком.

— В’лери, ты сам себе противоречишь. Её способности надо развивать на благо государства и направлять. А если она ранит кого-то в порыве гнева или убьет, не дай боже? Ты законы знаешь.

Соколов отодвинул от себя папку и сцепил руки в замок. Его взгляд был тяжёлым. Решалась судьба его дочери. Положа руку на сердце: он не желал ей участи быть частью этой системы. Ему хотелось видеть её обычным подростком. Но Левин был прав. И если не он примет решение, то за него его примут другие.