А бывало и так: однажды в винном погребке на Невском, сидя за уставленным бутылками столом, что-то рассказывая о себе, он строго посмотрел на меня, спросил:

— Рассказ «Штабс-капитан Рыбников», молодой человек, изволили читать?

Я смутился, покраснел. Разумеется, знаменитый купринский рассказ я знал почти наизусть, но похвастать этим постеснялся.

— Вот и видно, что не читал! — утвердительно заключил Куприн.

Был ли он равнодушен к тогдашней своей славе и сыпавшимся похвалам? В широкой своей известности он был уверен. Не всегда такая уверенность подтверждалась. Помню, позднею ночью мы возвращались из «Бродячей собаки» (в Петербурге был и такой литературный кабачок-кабаре), шли через мощенное крупным булыжником Марсово поле. Возле Лебяжьей канавки к нашей шумной компании подошел городовой. Куприн с ним поспорил, грозно спросил:

— Писателя Куприна знаешь?

Разумеется, городовой о писателях не знал и не слышал. Он погрозил нам полицейским околотком, посоветовал возвращаться домой.

Уже многое забылось, стерлось в памяти от тех отдаленных времен, когда мы встречались. Слишком молод, застенчив был я, редки и случайны были встречи. Но уже и тогда с юношеской зоркостью я наблюдал Куприна, окружавших его людей, от которых он так разительно отличался. Мне нравилось его татарское, смуглое, породистое лицо, светившееся скрытой духовной красотою, его музыкальные, выразительные руки, изящные крупные раковины ушей. Было в нем что-то детское, простодушное. Да и любил, и знал он детей, хорошо знал животных, умел о них трогательно рассказывать, знал простых людей, а эти простые, не искушенные богатством и властью люди его искренно любили.

Кто-то очень верно о нем сказал: «Куприн пишет сердцем!» Рассказы и повести его не забывались. У многих чутких читателей он умел вызывать слезы. Быть может, именно это редкое качество, присущее лишь настоящим большим художникам, ценил в нем Лев Толстой.

Сам Куприн называл себя иногда писателем-бытовиком. В малоизвестном маленьком рассказе «Извозчик Петр» он пишет о себе так:

«Старый, древний быт. Быт, проклятый критиками, создавшими презрительно-унизительное словечко для иных писателей — «бытовик». Но почему же в этом быте, в неизменной повторяемости событий, в повседневном обиходе, в однообразной привычности слов, движений, поговорок, песен, обрядов — почему в них всегда жила и живет для меня неизъяснимая прелесть, утверждающая крепче всего и мое бытие в общей жизни?»

В чудесном крошечном рассказе Куприн описывает свою «обычную провинциальную прогулку» на извозчике через гатчинский старый парк от вокзала Балтийского до Варшавского.

«Да. Я знаю с безошибочной точностью, что теперь произойдет. Мы подъедем к Варшавскому вокзалу. Я спрошу извозчика:

— Сколько?

— Чай не обидите, Александр Иванович.

Тогда я спрошу:

— Тебе выслать псковский бутерброд?

Он ответит со знакомой мне хитрой конфузливостью:

— Если ваша милость будет... Прикажете подождать вас?..»

И дальше, после описания ночного душевного разговора с неведомым извозчиком, Куприн как бы с болью раскаяния признается:

«Как зовут этого извозчика, я не знаю. Спины у всех извозчиков одинаковы. Да, впрочем, может быть, одна из наших тягчайших вин та, что мы никогда не удосужились поглядеть в лицо извозчика, разносчика, конюха, землекопа, каменщика, банщика и так далее, хоть и ехали на их спинах...»

Этот маленький рассказ завершается такой же краткой концовкой. В голодную осень девятнадцатого года, когда в очередях «выдавали клюкву» и в купринской семье все переболели дизентерией, на двор к Куприну пришла незнакомая пожилая женщина в платочке, с кульком под мышкой. Спрашивает:

«— Здесь живет Александр Иванович?

— Это я. Что нужно?

— Ты мужа моего знаешь? Извозчика?

— Извозчика? Ну как же, отлично знаю. («Лгу!» — замечает в скобках Куприн.)

— Извозчика Петра?

— Вот именно Петра.

— Так вот, послал он меня к тебе. Умирает он, муж-то мой, извозчик Петр... Захотел он кое-чем распорядиться перед смертью. И тебя вспомнил. «Скажи, что мы от него обиды никогда не видали. А ему, может быть, плохо живется. Так отнеси что-нибудь из съестного. Скажи, что от извозчика Петра на память».

И развернула кулек. Там был печеный черный хлеб, фунтов пять муки, шесть яиц и телячья лопатка. «Вчера своего теленочка зарезали».

Как мы ни старались всучить этой милой бабе денег — ничего не вышло. Правда, перед занавеской из зеленого кавказского крученого шелка она не устояла. Но ведь женщина — всегда женщина.

Хотите мораль из этой отрывчатой повести?

Вот она: как легко было в России быть добрым. А мы этого и не подозревали».

В маленьком этом, удивительно человечном рассказе — весь Куприн.

Уже в Англии, много лет спустя, служа матросом на океанском большом корабле, я получил от него коротенькое письмецо-открытку. В этом письмеце Куприн сообщал, что маленькие мои рассказы будут напечатаны в журнале, который он редактировал в Париже. Коротенькое письмецо заканчивалось заботливой припиской: «Рассказы будут напечатаны, и за гонорар». Трогательна и сама сохранившаяся у меня открытка. Детской рукою (по-видимому, рукой дочери Куприна) на ней нарисованы зверюшки и маленькие человечки.

Наша переписка продолжалась недолго. На пути в Россию, в Берлине, пришло от него последнее письмо.

По воспоминаниям близких людей, пребывая в эмиграции, Куприн мучительно тосковал. В тяжелые годы изгнания он особенно много пил, мало писал, его железное здоровье сдавало. Лишь в отдельных, написанных вне родины, рассказах с прежней силой проявлялся его яркий талант, раскрывалось его золотое сердце.

Лучшие воспоминания о Куприне нам оставил И. А. Бунин, знавший Куприна еще в начале его писательского пути. Бунин рассказывает, как неопытен, неуверен был молодой Куприн и как быстро пришла к нему громкая писательская слава.

О тяжких годах эмиграции, о жизни Куприна в Париже так вспоминает И. А. Бунин:

«...Мы жили с ним самыми близкими соседями, в одном и том же доме, — и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет четырнадцать «молодцом во всех отношениях»... Но всему есть предел, настал конец и редким силам моего друга... Приехав с юга, я как-то встретил его на улице и внутренно ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза».

Вот таким больным, трогательным, кротким увидел и я Куприна спустя несколько дней после возвращения его в Россию.

Рассказывали, что и возвращение это было якобы не совсем обычно. Тосковавший по родине, по русским людям Куприн обратился к Советскому правительству с просьбой о разрешении вернуться на родину. Он каялся в своих прегрешениях, вольных и невольных, писал, что хотел бы умирать на родной земле, еще раз послушать, «как на русской земле поют русские петухи...»

В Россию Куприн приехал в 1937 году. Отъезд его из Парижа прошел незамеченным. Еще много было в Париже недругов Советской России, предававших анафеме честных и добрых людей, не переносивших разлуки с родной страной.

Что рассказать о последней нашей встрече в Москве?

О приезде Куприна я прочитал в московских газетах. Было известно, что остановился Куприн в старой московской гостинице «Метрополь». После некоторых колебаний я решился его навестить. В номере гостиницы меня встретила жена Куприна, худенькая пожилая женщина, которую раньше я не знал и никогда не видел. Она показалась мне растерянной и очень усталой. Сказав, что Александр Иванович отдыхает, она не позволила мне уйти, приветливо просила обождать. Через несколько минут я увидел выходившего из соседней комнаты ссохшегося маленького старичка со сквозившей седой татарской бородкой. В ссохшемся седом старичке нельзя было узнать прежнего плечистого Куприна, которым некогда любовался я в цирке «Модерн».