Он страстно любил путешествовать, любил море, знал азиатские страны, древние города: знал Сирию, Египет, Цейлон. Значительную часть жизни Бунин провел в пути, неизменно следуя мудрому завету Саади: «Недалеко от глупости ушло упорное домоседство». Многое написал, живя вне России, на Капри, у лазурного радостного моря, в том «прекрасном далеке», откуда, по словам Гоголя, писатель живее видит Россию. На Капри, в ближайшем общении с А. М. Горьким, особенно плодотворно он работал. Именно там были написаны лучшие деревенские рассказы.

В тяжкие годы гражданской войны волна эмиграции вынесла Бунина из России. Его мучил отрыв от родной земли, и временами душа его ожесточалась. Но никогда не отрывался его взор и слух от далекой родной земли.

Так же как в прежней России, шумной и широкой известности Бунин на Западе не приобрел. Слишком чужда и непонятна для западного читателя тема его глубоко русских рассказов, непонятна жизнь русской деревни. У Бунина за границей были отдельные почитатели, там ему присудили некогда Нобелевскую премию. Но недолго продолжалось время обманчивого благополучия, вновь сменившееся острой нуждой.

В рассказе, над которым Бунин работал незадолго до смерти, он пишет о себе: «Дней моих на земле осталось уже мало. И вот вспоминается мне то, что когда-то было записано мною о Бернаре в Приморских Альпах, в близком соседстве с Антибами». И далее он передает воспоминания старика француза о моряке Бернаре, герое мопассановского очерка «На воде», описывает его «продубленное морской солью лицо», глаза, руки, умение владеть парусами, необыкновенную его опрятность: Бернар не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части своей яхты. «Теперь он умолк навеки. Последние его слова были: «Думаю, что я был хороший моряк». «Мне кажется, — заканчивает Бунин, — что я как художник заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар».

В этих прощальных словах Бунин сказал о себе все, что мог сказать подлинный художник.

Уже в недавние времена наладилась у меня недолгая переписка со вдовой Бунина — Верой Николаевной Буниной-Муромцевой. Она писала мне о своей жизни в Париже, расспрашивала о новой русской деревне. В ее письмах было много тоски о России.

Вот несколько выдержек из ее писем, так напоминавших мне бунинские письма:

«Париж, 9.VI.60.

Дорогой Иван Сергеевич,

получила Ваше письмо, посылаю Вам мою книгу на ленинградский адрес.[1]

Не знаю, когда у Вас начнется лето и Вы уедете в деревню.

Иван Алексеевич всегда отзывался о Вас хорошо и как о человеке, и как о писателе.

Простите, что так долго молчала, но я была больше двух недель нездорова, — нелады в печени, сидела на диете и обессилела, а потому даже всякое письмо утомляло. Теперь я немного окрепла и стала отвечать на письма.

Напишите, что бы Вам больше хотелось иметь из книг Ивана Алексеевича. Я схожу в «Дом книги» и пришлю Вам. Вашу книгу читаю медленно, так как хочется дольше побыть там, где происходит действие.

Жалею, что Иван Алексеевич ее не читал. Теперь я только и читаю книги, присланные из ваших мест, а раньше, при Иване Алексеевиче, их было мало в нашем доме. Покупать мы не могли. Да и много писали писатели здешние, и русские и французские. Теперь же я почти не читаю французов.

При жизни Ивана Алексеевича мы жили частью в Грасе, над Каннами, частью в Париже. При немцах шесть лет прожили на юге, хотя в Париже и была у нас квартира. Жили в английской вилле, очень богатой, высоко над городом. Спасли ее от расхищения завоевателей. В мае 45 г. переехали в Париж.

С сердечным приветом

В. Бунина».

«Париж, 19.XI.60.

Дорогой Иван Сергеевич,

получила Ваши письма, и деревенское и городское. Спасибо за них. Спасибо и за фотографии. Вот какой Вы! Как Ваша жена любит внука. Кланяйтесь ей от меня. А внучек у Вас хорош. Умненький и веселый, сужу по глазам.

На Ваш домик смотрю с завистью. Здесь таких нет.

Вы правы: и вам всем трудно представить нашу жизнь, наш быт, как и нам до конца понять, почувствовать теперешнюю вашу жизнь. Хотя нам все же легче, я говорю о тех, кто жил в России и знал ее. Легче потому, что все же представляешь основу ее, природу, людей, последние, конечно, очень изменились. Многое выуживаешь из писем, особенно от людей, побывавших в глухих местах. Многие из нас побывали у вас, и теперь принято собираться и слушать о том, что кто видел. Иногда показывают снимки, но, конечно, до глухомани эти туристы не доезжают...

Я больше всего тоскую по нашей природе. Здесь совсем не то. А как порой хочется полежать на лугу или в лесу и молча смотреть в небо, на наши облака.

Северная столица меня привлекает больше Москвы, хотя я — москвичка, но там все сильно изменилось.

Зайцевы[2] живы, но у них беда: Веру Алексеевну разбил паралич, отнялась правая сторона, говорит с трудом, но голова ясная. Муж и дочь окружили ее любовью и заботой. Это случилось три года и девять месяцев назад. Я изредка навещаю ее. Когда буду у них, передам им Ваш привет.

Из старшего поколения писателей, кроме Зайцева, никого не осталось.

Из младшего Вас знает Леонид Федорович Зуров,[3] конечно заочно и по книгам. Он шлет Вам свой привет.

Нынешнее лето у Вас было душное, а у нас прохладное, дождливое. Мне не пришлось никуда поехать, и я совсем не страдала от городской летней жизни, наоборот, было приятно дома работать в пустом Париже...

Постараюсь выбрать фотографию Ивана Алексеевича. Я очень давно не снималась. Фотографического аппарата у нас нет теперь. Поищу из прежних, граских, в те дни мы много снимались.

Если Вам автор не прислал «Алексей Ремизов»,[4] то, если Вам интересно, я могу послать эту книгу. Издана она чудесно, с фотографиями и рисунками Алексея Михайловича. Составлена и написана книга прекрасно. Наталья Владимировна Кодрянская получает много хвалебных писем. Желаю Вам и Вашим здоровья и радостей, а Вам еще творческой работы.

С дружеским приветом

уважающая Вас В. Бунина».

Незадолго до смерти В. Н. Буниной я получил от нее последнее письмо:

«Париж, 3 февраля 1961 г.

Дорогой Иван Сергеевич!

Благодарю Вас от всего сердца за Ваше милое письмо и поздравление с Новым годом. Пока он еще к нам милостивый, — потеряли только одного друга. Надеюсь, что у Вас январь прошел хорошо, и желаю Вам всяких успехов, здоровья и радостей на остальные одиннадцать месяцев.

Новый год я встретила в одиночестве, вернувшись с молебна новогоднего. Поужинала, выпила из конфеты что-то спиртное и пожелала всем друзьям и знакомым радостно провести наступающий год. Затем легла в постель. Кажется, немного почитала Льва Николаевича Толстого и быстро заснула.

Надеюсь, что зима установилась у Вас, Вы наслаждаетесь снегом, по которому я скучаю, а на зимний спорт отправляться и не по возрасту, и дорого.

Здесь город покоряет деревню, во многих маленьких городках население состоит из стариков и детей, а молодых совсем нет. Все уходят в город. А на кладбищах подобных городков много могил очень старых людей, чуть не до ста лет доживших. Но это молодежь не прельщает. Им нужен город, с его модами, синематографами, балами.

Я надеюсь, что мы будем продолжать перекидываться письмами, я очень ценю нашу переписку.

Прочла я Ваше письмо Зурову. Он просил Вам передать: во Франции уже почти всех лошадей поели. Везут их сюда на бойню и из Ирландии. Так что человечеству гордиться нечем. А тысячелетия землю пахали. Была деревня, был у нас Толстой, Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский. Какое богатство мелодий хранило не понятое горожанами крестьянство. Такого народного лада и органического чувства ведь нигде в мире нет. От этого истока питалось все наше творчество.