Ленинградское отделение издательства «Художественная литература» просило Александра Трифоновича написать статью к моей книге. Твардовский писал мне по этому поводу:

«...Я, можно сказать, уже приступил к работе. Уже с неделю, среди всяческих дел и сует, перечитываю Вашу книгу «На теплой земле» и, должен сказать, вновь и вновь испытываю глубокое и доброе чувство, какое вызывает только неподдельный поэтический дар. Но об этом я не буду сейчас, — побережем для статьи. Меня одно немного смущает, что, собственно, статья эта не нужна: Вы в моей рекомендации перед читателем не нуждаетесь, это мы с Вами давно знаем.

Дорогой мой Иван Сергеевич! Давно, давно я не видел Вас, не слушал Ваших речей, не нюхал дыма Вашей трубочки. А время свое дело знает, бежит, перескакивает через малые и большие рубежи дней, месяцев и т. д. Поломанным оказался мой нынешний «творческий отпуск», съездили мы с Марией Илларионовной в Болгарию, побывали на курорте в Варне с недельку, объехали за 3 — 4 дня всю страну, вот и все, что касается отдыха. А тут опять возникла Америка, куда я должен ехать, хоть и охотушки моей нет. Однако не все же мне плакаться Вам в Вашу продымленную куртку. Есть и такой факт этого периода, как опубликование «Теркина на том свете», которого я достругивал, когда мы сидели с Вами в Карачарове. Правда, критика не балует его вниманием. Впрочем, все же есть и критика, и в особенности есть почта, да какая — бяда! Не собираетесь ли? Сигнальте, я пробуду здесь, наверное, и праздники и середину ноября. Очень хотел бы видеть Вас хоть в углу дивана в редакции, попыхивающим трубку и снисходительно взирающим на наши хлопоты и суеты. Обнимаю Вас, дорогой друг. Ваш А. Твардовский».

«...Позвольте поздравить Вас с праздником Октября и пожелать Вам встретить его не в недугах, а в добром здравии и благополучии, как, впрочем, и в будни не хворать. Дорогой Иван Сергеевич, обнимаю Вас. До свиданья, милый друг. Ваш по гроб жизни А. Твардовский».

А 7 ноября Александр Трифонович снова вспомнил о нас:

«Дорогой Иван Сергеевич! Шлю Вам и Вашему дому, т. е. Лидии Ивановне и внуку, свой большой привет в утро праздника, до того как отправиться на Красную, посмотреть парад, потолкаться среди людей, озябнуть и, возвратившись, согреться, закусить, чего и Вам желаю. Ваш А. Твардовский».

Посылая мне книжку Кеннета Андерсона, Твардовский писал:

«Дорогой мой Иван Сергеевич! Что-то умолкли Вы, не подаете голоса, и я с грустью думаю, не обиделись ли Вы на меня в связи с предметом последнего нашего разговора? Мне говорили, что Вы были в Москве, будто бы даже хотели со мной встретиться, но не дозвонились. Должен сказать, что нынешнее лето было для меня очень жестким — тут и всякие трудности, и серия покойников, и многие другие обстоятельства. Это я к тому, что если я Вам не писал все это время, то лишь в силу отсутствия минутки покоя, подходящего настроения и множества обязательных писем и т. п.

Посылаю Вам прекрасную книжку индийского писателя Кеннета Андерсона, которую Вы прочтете, уверен, с большим удовольствием. Я знаю, что читать Вам трудно, но эта книжка стоит того, чтобы ее прослушать в чтении внука или Лидии Ивановны.

Это никак не «охотничьи» рассказы в том смысле, какой придается у нас этому слову, тут ни вранья, ни охотничьей спеси и похвальбы, хотя очевидно, что автор охотник и первостатейный, более того, великий артист своего дела. Но я, например, впервые почувствовал Индию в покоряющей наглядности ее природы, быта ее «провинции», деревни, бедных и хороших людей, живущих своей бедной, вовсе не экзотической жизнью бок о бок с джунглями, с тиграми и пантерами, утаскивающими почтальонов и железнодорожников, и т. п. И потом удивительно высока нравственная, человеческая основа этой охотничьей поэзии.

Если захотите, напишите нам рецензию-«коротышку», какие идут у нас в отделе «Коротко о книгах» — странички на две-три машинописи. Напомните в ней читателю, что Вы — охотник и, следовательно, судите об этой книжке по праву. А не захочется, не принуждайте себя, ведь книжку я посылаю Вам не из крайней нужды в рецензии, а чтобы доставить Вам хоть малое удовольствие. Но почему не соединить приятное с полезным? Откликнитесь. Ваш А. Твардовский».

Александр Трифонович предложил мне написать о книге Солоухина, тогда еще молодого писателя.

«...Мне очень было приятно, что Вы оком старого мастера различили среди множества пустоцветов Солоухина с его прелестными «Проселками». Я-то считаю, что за последнее время ничего подобного попросту не читал в журналах. Я ему сказал в свое время, что работа эта мне очень понравилась, отметив, правда, некоторое преизбыточное наполнение очерков «разнотравьем», так что порой немного попахивает «определителем растений», и отметив некоторую нарочитость стиля и языка местами, например, где о старине — там «сей», «оный» и т. п. Но это все от молодости, а главное есть: непритворная любовь, емкое любопытство до всего, отвращение к общепринятым у литмошенников фразам, приемам, поискам и «открытиям».

Я при случае непременно скажу ему о Вашем отзыве, — он будет очень рад, и это так ценно, чтобы у нас завязывалось хоть помаленьку давно утраченное, разбазаренное свойство литературы, чтобы в ней старые и молодые интересовались друг другом, взаимно радовались хорошему».

В другом письме Твардовский писал:

«...И еще вот что, Иван Сергеевич. Вы как-то чудесно рассказывали об одной своей поездке в Ясную Поляну, и там были какие-то попы, и все это было так интересно и значительно по смыслу, что мне казалось — Вы пересказываете некоторую свою запись. Если записи нет, то ее нужно произвести, т. е. написать все, как Вы рассказывали (я понимаю, что это не хвать-похвать), и дать в «Н. м.» для толстовского номера (он будет осенний, но деньжонки я бы Вам выслал немедленно). Сядьте-ка, дорогой И. С., завтра же утречком и напишите, как бог на душу положит, а там видно будет — что убавить, что прибавить. Это может получиться очень политично и исторично — с этими попами, которые кормятся там возле беспоповской могилы Льва Н-ча, наподобие того, как подстерегали его в Останове и, кажется, в Гаспре. Все!»

Со зрением у меня становилось все хуже и хуже. Я пытался писать «на ощупь», следя только за тем, чтобы строчка не заходила на строчку, для чего прикрывал написанное тетрадью.

«Дорогой Александр Трифонович! Давно получил Ваше дружеское письмо, пересланное мне из Карачарова. Получил и второе Ваше письмецо. Простите мне молчание. Много раз пытался Вам писать, да получается уныло и слезливо.

Спасибо Вам за добрые слова о моих писаниях, не стоящих похвал. Невесело подходить к концу дней своих в горьком сознании, что сделано мало.

Ваше письмо по просьбе моей несколько раз читала мне Лид. Ив. В минуты душевной тоски оно было как живительное лекарство.

Писать о жизни моей нечего: горечь и дым. Хочется иной раз еще кое-что сделать, сказать. Учусь диктовать. Не всегда получается гладко. Поводырь у меня один — Лид. Ив. Она тоже сдает.

Простите меня, что пишу путано и мало. Пишу «на ощупь», написанное не могу прочитать.

Эх, хорошо, если бы и в самом деле Вы собрались побывать в Питере. Хотелось бы чуток посидеть с Вами, поговорить.

Крепко обнимаю Вас, кланяюсь семейству. И. Соколов-Микитов».

«Внуково, 3.VIII.59. Дорогой Иван Сергеевич! Я только что возвратился из своей сибирско-дальневосточной поездки, еще и в городе не был. Пишу Вам, чтобы узнать, где и что Вы, здоровы ли.

Много раз собирался написать Вам из дальних краев, но самолеты, автомашины и торпедные катера с их скоростями, постоянное почти присутствие людей, куда-то тебя торопящих, и пр., и пр., — все это едва оставляло минутку, чтобы известить коротенько семью о том, что, мол, жив-здоров. Так и не собрался, в чем винюсь, несмотря на приведенные выше смягчающие вину обстоятельства.

Не собираетесь ли в Москву, Иван Сергеевич?

Как Лидия Ивановна и потомок?

Мы на даче — я, Мария Илларионовна и Оля, которая заметно поправляется. Жду Вашей весточки. Простите, пишу на ходу, ждет машина, с которой сейчас еду в Москву, в омут моих обычных дел, встреч, заседаний и др. радостей. Обнимаю Вас. А. Твардовский».