Я смотрю на него, скрытого тенью от корпуса. Он повторяет: «Прошу тебя», и я лезу вниз. Мы опускаемся в воду, вдвоем, погружаемся, сплетясь, будто в объятии, удерживая друг друга в промежутках между ударами сердец, а потом он выскальзывает из моих рук и я остаюсь одна.

Мир надо мной — свирепое колыхание цветов и звуков. Подо мной покой.

Невесомость.

Полет.

Я нырнувшим бакланом устремляюсь к земле — крылья сложены, ноги отталкивают воду. Я легко рассекаю поток, задержав дыхание, чтобы не подниматься на поверхность, следую за темным силуэтом впереди. Легкие крепкие, сказал он мне однажды, и это правда, он может долго пробыть под водой, а у меня нет выбора, нужно протянуть столько же, потому что я не хочу, чтобы нас обнаружили из-за меня. Мы слишком быстро всплываем, чтобы глотнуть воздуха, но это не страшно: мы отплыли достаточно далеко, а искать нас пока не начали, они думают, что мы на борту, они думают, что я недвижно лежу на досках палубы.

Мы плывем дальше, мы почти у берега. Перед нами тут и там стоят пришвартованные суда: мы не знаем, куда направляемся, понимаем лишь, что должны уйти от…

Я замираю.

Название его — «Sterna Paradisaea». Оно и сообщает мне, что нужно делать: «Ищи ключи, они спрятаны повсюду». Это не просто ключ, это прямо-таки неоновая вывеска.

— Эннис, — произношу я, и он останавливается, ждет, пока я подплыву к нему в темноте. Дышит он тяжело: не привык к таким заплывам. Глаза безумные.

На сорокафутовой яхте со стальным корпусом темнота. Мы карабкаемся на палубу, прячемся под навес. Ключей нет, но, спустившись вниз, Эннис обнаруживает полный комплект.

— В кладовой всегда есть запасные, хмыкает он.

Я захожу в тесный гальюн, свет не включаю. Смотрю на силуэт собственного отражения, шлепаю себя по щеке, раз, другой, хочется, чтобы было больно, чтобы пошла кровь, и, не дождавшись ни того, ни другого, я едва не разбиваю лоб о стекло, однако Эннис оттаскивает меня, стискивает, не обращает внимания на то, что я бьюсь и рыдаю, пока я не утихомириваюсь, не обмякаю и не начинаю плакать у него на груди. Едва он меня отпускает, я отстраняюсь от попыток меня утешить, потому что — а что, если она умерла.

Мы ждем до рассвета. Пока полиция не покидает опустевший «Сагани».

Эннис ставит яхту с ним борт в борт и дожидается, пока я снова поднимусь на палубу.

— Ты пойдешь тоже, да? — спрашиваю я его, но он отвечает, что не может.

Он ждет, пока я обойду перетряхнутое судно, с которого полиция забрала почти все вещи, все интересное, включая и мой ноутбук. Впрочем, по причине параноидальной тревоги о рюкзаке, о сложенных в него драгоценных письмах, я всегда держала его глубоко под койкой, и мне неимоверно повезло: он все еще там, дожидается меня.

Я на всякий случай проверяю и рубку, однако, как Эннис и сказал мне заранее, штурвал заблокирован, так что даже если бы судно и было готово к плаванию, мы бы на нем никуда не ушли. Попрощавшись в последний раз, я спускаюсь назад на яхту, а потом мы с Эннисом проходим мимо «Сага-ни», корабля-призрака в сером свете зари, и я думаю, что же могло случиться с Леей, где она сейчас — в больничной палате или в морге, и мне хочется заверещать, но я сдерживаю крик, замыкаю там, где от него остается ожог, потому что он еще может мне понадобиться в тех краях, куда мы направляемся.

Когда мы выходим из бухты, Эннис встречается со мной взглядом, и между нами рождается невысказанное, но, я уверена, совершенно ему понятное. Возможно, конец у этой истории один — какого нам не пережить. Ведь нас всего двое, мы уходим на маленьком краденом судне, без компьютера и красных точек, за нами тонкой полоской сброшенной змеиной кожи тянется след разрушений.

Ни «до свидания», ни прощальных взглядов. У нас нет гарантии, что они смогут спокойно вернуться домой, хотя бы те, у кого есть дом помимо того, что сожжено в пепел из-за неверного шага, хрустнувшего черепа.

Мы, сколько можем, не сводим глаз с «Сагани». Уводя нас к югу, к самому опасному участку океана на этой планете, капитан, не скрываясь, плачет.

Во мне слишком мало живого, чтобы плакать. Слишком много животного.

Когда дочь моя родилась бездыханной, захлебнувшись в водах моего тела, что-то в моей душе погрузилось в сон.

Я отправилась на поиски того, что способно ее разбудить.

СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПАРК ЙЕЛЛОУСТОУН.

ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД

Я ждала его в аэропорту. Этого не отнимешь. Я всегда прошу его поехать со мной, но он — существо иного рода. Ему нести собственные печали, собирать собственные силы, их он черпает в работе, а не в свободе от обязательств, не в странствиях и не в передвижениях, не в том, чтобы решительно ша гать вперед, не оглядываясь назад. И вот я бросила его снова, хотя обещала, что больше никогда.

Я больше не стану давать этого обещания. Унизительно для нас обоих.

Я добралась до Йеллоустоуна, до одного из роследних сосновых лесов. Здесь пусто, не как когда-то. Олени вымерли. Медведи и волки исчезли уже давно — в какой-то момент их осталось слишком мало, чтобы спастись от неизбежного. Найл говорит: ни один вид не выживет. С такой-то скоростью изменений. Я иду между деревьев, здесь не поют птицы, и это катастрофически неправильно. Я жалею, что приехала сюда — в место, где жизни все-таки должно быть больше, чем в других. Я попала на кладбище.

Сухая кора и листья хрустят под подошвами ботинок, а мне слышится ее крик — ведь ей полагалось закричать после рождения. Видимо, я схожу с ума. Накатывает паника, по коже скользит серебристая рябь — так свет движется по радужной рыбьей чешуе.

Найла я не видела много месяцев, хотя мы с истовой регулярностью пишем друг другу, всегда. Но сейчас одного только письма мало. Нужно услышать его голос. Смутно различая, что вокруг, я добираюсь до ближайшего кемпинга. Меня трясет, пока я снимаю номер, закрываю дверь, включаю свой телефон. Стены слегка кружатся, и мне не выдавить боль из груди, из внутренностей, нужно уходить отсюда.

Телефон позвякивает — там десятки пропущенных звонков и сообщений. Все от Найла, и я холодею от страха, потому что обычно он так не делает, не звонит, если не случилось ничего плохого.

Откликается он после второго гудка.

— Привет, милая.

— У тебя все хорошо?

Недолгая тишина. Потом:

— Ворон официально объявили вымершими.

Воздух толчком покидает мои легкие. Паника разом утихает. Больше никакой погруженности в себя, при мне остается только память о моих двенадцати друзьях, которые протягивали мне с вербы свои подарки. Меня захлестывает безбрежная печаль — и все же тревога за мужа ее пересиливает. Я знаю, как это на него подействует, как уже подействовало.

— Семейства corvidae больше нет, — говорит Найл. — Единственной хищной птицей оставалась пустельга, но последняя умерла в неволе месяц назад… — Я слышу, как он качает головой, как ему изменяет голос. Слышу, как он пытается собрать то, что от него еще осталось. — Восемьдесят процентов диких животных вымерли. Предсказывают, что остальные исчезнут в течение десяти — двадцати лет. Сельскохозяйственные останутся. Они выживут, потому что нам необходимо набивать желудки их плотью. Останутся и ручные звери, потому что они помогают нам забывать о других, о тех, которые уходят. Наверняка выживут крысы и тараканы, но люди по-прежнему будут морщиться, увидев их, и пытаться их истребить, как будто те ничего не стоят, хотя и они, блин, настоящее чудо. — В горле у него слезы. — А вот остальные, Фрэнни. Все остальные. Что будет, когда погибнут последние крачки? На земле больше не останется таких же храбрецов.

Я выжидаю, чтобы убедиться, что он закончил, а потом спрашиваю:

— Мы что-то можем сделать?

Он вдыхает, выдыхает.

— Не знаю.

Он и раньше говорил со мной о точке перелома. Точке, где кризис вымирания ускорится, где начнутся перемены, которые окажут непосредственное влияние на жизнь людей. В голосе его я слышу, что мы дошли до нее.