Через некоторое время тональность песен становится медлительной, печальной. Мне откуда-то знакома эта мелодия… Ответ приходит без всякого предупреждения. Ее играла бабушка, ее же напевала за стиркой: «Раглан Роуд».

Найл берет меня за руку:

— Что не так?

— Ничего, все в порядке. — Я трясу головой. — Тебе никогда не казалось, что ты родился в чужом теле?

Он сжимает мои пальцы.

Я спрашиваю:

— Ты как думаешь, ты кто такой?

Найл отпивает вина. Видимо, пытается не закатывать глаза.

— Без понятия.

— Мы целый год каждый день вместе, а для меня ты по-прежнему чужой.

Мы вглядываемся друг в друга.

— Ты меня знаешь, — заявляет он твердо. — Знаешь все, что важно.

Видимо, это правда, ощущается правдой.

— А кто я такой? — повторяет Найл. — Какая разница? Как на это ответить? Как бы ты ответила?

Кто я такая?

— Ты прав, я понятия не имею, — говорю я. — Но мне кажется, правда осталась где-то в том дне, когда ушла мама. Иначе почему я все время в него возвращаюсь? Почему не могу ее не искать?

Найл целует мне руку — это и его рука, целует губы, которые тоже его.

— А моя, видимо, живет в тех днях, когда мама оставалась рядом, — бормочет он.

— Она хоть пыталась?

Он пожимает плечами, отхлебывает еще вина. Нельзя дать другому то, чего у тебя нет.

— А ты хочешь детей?

— Да. А ты?

Если будут дети, все изменится. Я готова солгать, чтобы защитить то, что у нас есть, но даже мне самой ложь эта кажется слишком жестокой, слишком калечащей.

— Нет, — отвечаю я. — Прости. Не хочу.

Найл отводит глаза. Я так напугала что-то у него внутри, что теперь непонятно, сможет ли оно вернуться на место. Равновесие его внутренней уверенности сбито.

— А почему?

Потому что вдруг я брошу этого ребенка, как мама бросила меня? Если темнейшие стороны моей души действительно мне неподвластны? Как можно так поступить с ребенком?

— Не знаю, — говорю я, потому что, если я дам слово собственной трусости, она меня задушит. — Просто не знаю.

— Ладно, — произносит он в конце концов, однако это еще не конец. Он добавляет без предупреждения: — Не стоит тебе завтра никуда ездить.

— Почему? — Я купила билет на поезд в Белфаст — все ищу ниточки.

— Потому что мне кажется, не надо тебе больше искать.

Я низвергнута.

— Рано или поздно я ее найду.

— Фрэнни, она не хочет, чтобы ее находили. В противном случае зачем так все тебе затруднять?

Я качаю головой — в груди давит и распирает. Ьм» Если бы она хотела тебя видеть, сама бы вышла на связь.

— Найл, послушай, — произношу я насколько могу спокойно. — Эта моя тяга к странствиям… может взять надо мной верх. — Мне важно, чтобы он меня выслушал. — Если я тебя оставлю, если мне придется уйти, пожалуйста, пообещай, что будешь ждать моего возвращения, будешь ждать меня, а если ожидание затянется и больше ты ждать не сможешь, пообещай приехать, отыскать меня и заставить вспомнить.

Он ничего не говорит.

— Обещаешь?

Он медленно кивает:

— Да. Обещаю.

— Будешь ждать?

— Всегда.

— И найдешь меня во что бы то ни стало?

— Нашел бы и без твоих просьб, милая.

Песня завершается, тяжкий груз сваливается с груди. Безымянная боль. На ее место приходит облегчение, глубинное, до самых костей, и любовь. Мы заказываем еще выпить и больше ни о чем не говорим, я бы слушала эту музыку часами, но у Найла другие планы. Мы едем на велосипедах к одному из причалов — там ждет катерок с мотором. У меня расширяются глаза, когда муж жестом предлагает мне подняться на борт. Я гадаю, нанял ли он эту посудину, или мы ее угоняем. Мне все равно. Дрожь восторга пробирает меня в тот миг, когда мы выходим на темную воду. Идем вдоль берега к северу, луч маяка описывает бесконечные круги. Соленый запах моря, шорох прибоя, колыхание волн и черная пропасть морских глубин, их верховая тьма там, где они, слегка мерцая, соединяются с бархатисто-чернильным небом. Звезды отражаются в воде, и мы будто бы плывем по самому небу: нет ему конца и края, нет конца и края ни морю, ни небу, они мягко сливаются в одно.

Найл слишком быстро пристает к берегу. Мы карабкаемся по скалам, он вытягивает катер на сушу. Прижав палец к губам, просит меня не шуметь, мы крадемся вдоль берега, и вот перед нами разверзается устье пещеры. Поверх гула ночных волн я слышу что-то еще. Множество звуков. Сперва мурлыканье, потом трели, их сотни: эхо песни. Сердце колотится, а мы продвигаемся все дальше в пещеру. Меня обволакивает запах, терпкое землистое тепло. Найл отыскивает мою руку, тянет к земле, шепотом велит лечь на живот. Камень шершав и холоден, но шум над нами нарастает, во тьме появляются силуэты, тени. Мне приходит в голову: летучие мыши — похоже на трепет их крыльев.

— Кто это? — спрашиваю я.

— Жди.

И вот тучи на небе расходятся, пещеру заливает свет почти полной луны, обрисовывая их серебром. Сотни птиц на гнездах, они порхают, щебечут, перекликаются, целое море черных перьев, изогнутых клювов и блестящих глаз: целый мир.

— Буревестники, — шепчет Найл. Подносит мою руку к губам: — С годовщиной тебя.

И я понимаю, что никакие слова нам никогда не понадобятся, все уже сказано, перед нами — безбрежность любви и ее самые потайные глубины. Я целую его, прижимаюсь к нему, и мы замираем, вглядываясь и прислушиваясь к этим прекрасным созданиям, и на несколько темных часов нам удается сделать вид, что и мы из их числа.

Почти рассвело, когда он берет эту ночь и губит ее единственной пригоршней слов — так губят почти все на свете.

Мы снова на берегу, бредем от катера к скалам. Морская вода плещет о голени. Нас окутало серым.

— Фрэнни, — произносит он, и я поворачиваюсь к нему с улыбкой. Ему воды по колено. Он держится за борт катера. Кожа пепельного цвета. — Я ведь тоже искал, — говорит Найл.

— Что?

— Только иным способом. Я никак не мог понять, почему ты не навела справок в полиции.

Улыбка спадает с моего лица.

— Ты ее не нашла, потому что она взяла фамилию твоего отца. По документам она была Стюарт, а не Стоун.

Он подходит поближе, сохраняя расстояние между нами: что-то мешает ему заполнить этот последний пробел.

— Милая, — произносит он с невыразимой нежностью. — Ты знаешь, что произошло. Ты помнишь?

Помню ли я?

Нет.

Но можно туда вернуться, правда? Вернуться в те времена, в те потаенные места.

Я могу раз за разом возвращаться в бревенчатый домик у моря. Раз за разом звать ее по имени. Раз за разом смотреть на ее тело в петле.

— Ох. — Я делаю вдох, мир мутнеет.

— Она тебя не бросила, — произносит Найл, вот только он не прав. — Она умерла.

Я киваю, один раз. Да. Теперь я это знаю. И где-то в душе знала это всегда. Как знала очертания ее распухшего лица, красноту выкаченных глаз, лиловые синяки на коже. Знаю, какими грязными были ее ступни — без опоры, туфель и носков. Хотелось их прикрыть, чтобы не мерзли. Дом этот был таким холодным.

Ноги слабеют и бесславно опускают меня в воду. Как же забавно, что такая важная вещь с такой деликатностью выскользнула у меня из памяти. Как падает трепещущий лист.

Что еще я потеряла, отпустила в свободный полет?

— Фрэнни, — произносит Найл. Я вижу: он стоит рядом со мной на коленях. Лицо расплывчато, прекрасно — и больше не лицо чужака.

— Вспомнила, — произношу я, и он прижимает тепло к моему холоду, губы к моим глазам, и я с такой силой ощущаю его знание. Уйду я сейчас или через десять лет, здесь для меня уже все кончено.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕРЕДИНА АТЛАНТИКИ. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

— Пока вы здесь, — говорю я.

Все члены экипажа оборачиваются и смотрят на меня. Мы только что закончили завтракать в кают-компании — все, кроме нашего нелюдимого капитана.