— Это на каком языке? — спрашиваю я.

— Инупиат.

— Инуитский?

Он кивает:

— С Северной Аляски.

— Ты там с Эннисом познакомился?

Снова кивок.

— И как вы познакомились?

— На судне. Как еще-то?

— И как оно там?

— Слишком много вопросов.

— У меня их миллионы.

На его лицо возвращается привычное хмурое выражение. Потом он удивляет меня — произносит:

— Там смерть. И жизнь. Обе самые настоящие.

Я смотрю на океанский простор, готовая в любой момент увидеть землю на горизонте.

— Сколько нам туда идти? — спрашиваю я.

— Дня два. А что ты теперь делать собираешься, ведь птицы…

— Они не погибли, — говорю я. Хотя… — Не знаю. — Не удержаться, я расковыриваю мозоли в кровь. — Если Эннис не захочет идти дальше…

— Ты найдешь другой способ, — заканчивает Аник.

Он просто не понимает. У меня ушло много месяцев на то, чтобы уговорить хоть одного капитана.

— Они не все погибли, — эхом откликается Аник.

Я набираю воздуха в грудь. Он прав, но перед глазами у меня все равно тельца, погружающиеся в пучину, и всё не забыть пустоты в груди Самуэля, когда я вдыхала туда воздух. Меня передергивает.

— Тот миг, прежде чем он очнулся. До разряда…

Аник бросает на меня косой взгляд.

— Было страшно.

— Да.

— На мгновение он умер. Его уже как бы не было в теле. Я дышала ему в рот, надувала его, как шарик. А он был… он был пустой внутри.

Аник кивает.

— Моя бабушка сказала бы, что он на миг ушел в мир духов. Мы вызвали его обратно, он либо поблагодарит нас за это, либо нет. Некоторые считают, что это недоброе дело — заставлять человека вернуться оттуда.

— Ты, что ли, разговаривал с теми, кто оттуда возвращался?

— Они так говорили.

— Ты им поверил?

Хочется услышать «да», очень хочется, но он только пожимает плечами.

— И как они его описывали?

Аник задумывается, а я понимаю, что так далеко подалась вперед на своем стуле, что того и глади свалюсь.

— Говорят, там нет ни правил, ни наказаний, — говорит он. — Называют его невесомым и очень красивым.

Внезапно приходят слезы.

— Там все оказываются?

— Так говорят.

— И мы окажемся? И я?

— Да.

— А те, кого мы любили?

Понятное дело.

Я закрываю глаза, слезы струятся по щекам, и дух, о котором он говорит, мой дух — я чувствую, как он пытается высвободиться, отыскать туда дорогу, вот только тело не отпускает: пока рано.

— Значит, она меня там ждет.

— Кто?

Я поднимаю веки, натыкаюсь на карий взгляд его глаз.

— Моя дочь.

Он опускает плечи на выдохе. В его глазах тоже слезы.

— Фрэнни, — произносит Аник, протягивает руку, кладет мне на волосы.

Мы смотрим в море, ждем земли и хотим одного: никогда до нее не добраться.

НА БОРТУ «САГАНИ», ЛАБРАДОРСКОЕ ТЕЧЕНИЕ ВОЗЛЕ НЬЮФАУНДЛЕНДА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Нынче утром — мы подходим к берегам Ньюфаундленда — настроение у всех угнетенное. Искать рыбу мы бросили, и я не рассчитывала, что это так тяжко на них подействует. Насколько сильна их тяга к морю и как органична для них охота, особенно отчетливо видно теперь, когда все это позади.

Самуэль предупреждал меня, что такое Лабрадорское течение и как нам достанется там, где оно встречается с Гольфстримом. И все равно я не смогла представить себе этого заранее. Нас несло на такой скорости, что казалось: уже не остановить. Более того, там, где два течения, холодное и теплое, движутся бок о бок, на подходах к земле висит пелена плотного тумана. Я стою на носу, и мне не разглядеть собственную руку перед глазами, не говоря уж о скалах, к которым мы мчимся.

Над головой удары колокола. Я воображаю себе пронзительный крик чайки, шорох ее крыльев в тумане. На таком берегу полагалось бы встретить сотни чаек.

Скорость снижается. Члены команды — все на палубе — перекрикиваются, луч маяка прочерчивает проход сквозь туман. Колокол бьет в ровном ритме, я подстраиваю под него свое дыхание. Эннис без всякого видимого усилия ведет нас в гавань Сент-Джонса. Но я-то знаю, какой эта швартовка стресс для команды. Они все утро были на взводе: ведь ни погода, ни мастерство шкипера им неподвластны.

Я нервничаю по иной причине: у меня поддельный паспорт.

Впрочем, не совсем так: он настоящий, только не мой.

Звук достигает нас прежде всего остального. До меня постепенно доходит, что поверх ветра все громче слышны голоса. В тумане обозначаются силуэты. Люди с плакатами в руках: «Прекратить бойню!», «Океан принадлежит рыбам, не людям!», «Не смейте убивать!».

Я судорожно втягиваю воздух; в грудь мне прилетает чей-то кулак. Вопли звучат едва ли не агрессивно, в них хорошо знакомая мне ярость: в этом громком скандировании воплощена ярость моего мужа — эти люди пытаются предпринять хоть что-то, чтобы остановить шествие неизбежного рокового безумия, которое мы навлекли на себя сами.

Ко мне приближается Лея. Глаза холодные, подбородок вздернут.

— Не смотри на них, — невозмутимо произносит она.

На одном плакате — он больше других — я вижу: «Что еще мы должны уничтожить?» — и внутри разверзается пучина стыда. Я не на той стороне этого плаката.

Странно вновь оказаться на суше, после всего-то нескольких недель в море. Она уже кажется непривычной. Земля под ногами слишком твердая, я будто немного стаптываюсь при каждом шаге. Спускаюсь по трапу к таможенному терминалу, стараясь затеряться среди других членов экипажа «Са-гани». Мне подают для заполнения таможенную декларацию, я вписываю в нее данные Райли Лоух из Дублина. Какой-то страшно рьяный таможенник не сводит с меня ястребиного взгляда. Однако сотрудник за стойкой глядит на меня разве что вскользь — я старательно улыбаюсь во весь рот, чтобы черты лица немного смазались, — ставит штамп в паспорт и пропускает в город.

От протестующих нас отделяет ограждение, но я отчетливо слышу их голоса, различаю отдельные лица: каждый смотрит на нас с отвращением, с выражением того самого недоумения, которое я пыталась побороть. В конце ряда — мужчина в полосатой лыжной шапочке, в руках плакат: «Рыбам — правосудие, рыбакам — смерть». По мне проходит холодок, и когда мы на миг встречаемся взглядом, он будто заглядывает мне в самое нутро и делает вывод: чудовище.

— Идем, — Бэзил тянет меня за локоть, — не дай им порадоваться.

Мы проходим до свободного участка улицы и там ждем скорую, которая отвезет Самуэля в больницу.

— Ты в порядке? — тихо спрашивает Лея: мы с ней стоим чуть в стороне от остальных.

Я бросаю на нее косой взгляд:

— А чего нет-то?

— Вид у тебя какой-то вздрюченный.

После чего эта француженка, судовой механик, смотрит на меня постоянно. Я то и дело ловлю на себе взгляд ее темных глаз; иногда, заметив, что я ее подловила, она стремительно отворачивается. До сих пор мне было непонятно, что подпитывает ее интерес: тревога за мое здравомыслие или нечто более интимное и болезненное.

Эннис уезжает на скорой вместе с Самуэлем, а мы рассаживаемся по такси. Всю дорогу я таращусь в окно на извилистые улицы, выкрашенные в яркий цвет дома — они вписаны в каменистые холмы. Все по-прежнему скрыто плотным туманом, он придает дню ощущение нереальности.

Эннис устало развалился на стуле в приемной, мы оседаем на соседние.

— Им занимаются. Я позвонил Гэмми, она уже едет.

До приезда Гэмми, жены Самуэля, проходит сорок минут. Она входит в дверь в грубых кожаных сапогах, ездовых бриджах и мохнатом шерстяном свитере, скрывающем мощные формы. Волосы у нее рыжие, как у мужа, они липнут к вспотевшему лбу и горящим щекам. Тревожно стреляя по сторонам голубыми глазами, она заключает Энниса в медвежье объятие, хлопает по спине.

— Где он?

Эннис указывает ей дорогу, мы вновь затихаем, ожидая. Ожидание всегда давалось мне тяжело.

— Давно они женаты? — спрашиваю я у Дэша.