— Хорошо, бабушка.

Когда она натягивает сапоги, я спрашиваю:

— А как он это сделал?

— Задушил его, — отвечает моя бабушка.

ИРЛАНДИЯ, ДУБЛИН. ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

На лицо тяжело шлепаются холодные дождевые капли. У меня ни плаща, ни зонта, придется смириться с тем, что промокну. Дублин — место унылое, когда небо серо от туч, и все же есть в нем нечто величественное, загадочное, нечто, в чем можно увязнуть и затеряться. Я иду в библиотеку — она неподалеку от набережной.

Утром, как правило, он будит меня поцелуем, когда уходит на работу. Сегодня он ушел так рано, что лучи рассвета едва успели пробиться сквозь ставни, и губы его во тьме могли быть просто сновидением. Сегодня не моя смена, и я приняла решение сделать квартиру Найла хоть немного поуютнее, добавить цвета, растений, безделушек — чего угодно. Но когда я остаюсь одна в этих стенах, пятки начинают выбивать дробь, пальцы — трястись, а если не обращать на это внимания, вскоре сжимается горло.

Тогда я вспомнила, что давно уже хотела сходить в Дублинскую библиотеку, а потому прыгнула в поезд из Голуэя, и вот я на месте, бегу, опережая ливень, и дышу полной грудью. Я влетаю в огромное здание, шагаю по мозаичному полу под высоким потолком, вхожу в купольный читальный зал, — помню, как мне здесь нравилось, когда я только вернулась в Ирландию. Я плохо понимаю, что именно ищу, может какие-то книги по генеалогии, но в первый миг я просто стою и наслаждаюсь. А потом погружаюсь в чтение.

Через некоторое время чувствую в сумке вибрацию.

Звонок я пропускаю, а когда потом вижу экран телефона, сердце падает, меня захлестывает осознание того, что я поступила нехорошо, хотя понять, в чем именно, удается не сразу. Восемь пропущенных звонков от Найла. Три сообщения с вопросом, где я. Снаружи уже стемнело — в запойном чтении я провела целый день. Блин.

Я тут же ему перезваниваю.

Первые его слова:

— С тобой все в порядке?

Я стараюсь говорить как можно беспечнее:

— Все хорошо, прости, что звонки пропустила, я в Дублине.

Длинная пауза.

— Зачем?

— Захотела сходить в библиотеку.

— Так вот… без цели?

— Вроде того.

— И не сочла необходимым поставить меня в известность.

— Я…

Страшная правда состоит в том, что мне это совершенно не пришло в голову. Я так до сих пор не поступала, с самой нашей свадьбы, не позволяла ногам уводить меня прочь по их воле. Я не говорю ему, что это еще пустяки, я всего-то в паре часов езды, а могла забраться и гораздо дальше, и вольна уходить, куда мне вздумается: неведомое чутье подсказывает, что это будет жестоко.

— Я заходил домой повидаться в обед, а тебя нет, вот пришел, принес тебе ужин, а тебя по-прежнему нет. Я подумал, может, ты… в общем, не знал, где ты.

У меня вдруг опять перехватывает дыхание.

— Прости. Нужно было предупредить. Я не подумала.

Еще одна пауза. В ней — обида.

— Ты в ближайшее время собираешься домой?

— Ага. Я наперед пока не планировала, но, может, через ночь-другую.

— Ясно. Отлично. Ну, до встречи.

Он вешает трубку.

Я долго смотрю на телефон. А потом выхожу под дождь — теперь он припустил не на шутку, пешком добираюсь до вокзала и покупаю билет на первый же поезд до Голуэя.

Жизнь на факультете биологии бьет ключом — странное дело для вечера вторника. Да и для любого вечера. Всюду горит свет, на факультетскую кухню набилось человек тридцать. Я втискиваюсь внутрь, стараясь держаться у стеночки, выискивая глазами Найла. Дома его не оказалось, а это значит, что он на работе; чего я не ждала — что попаду на факультетскую вечеринку. Я явилась прямо из-под дождя, в туфлях хлюпает, волосы мокрые.

Я обнаруживаю его в окружении смешанной женско-мужской компании, продвигаюсь поближе: хочется знать, что это он говорит, что они слушают с таким интересом. Над ним будто бы висит черная туча — это я вижу даже отсюда.

— Человечество — гребаная чума этого мира, — произносит Найл.

А потом поднимает глаза и видит меня. Взгляды наши встречаются в пространстве. Я чувствую его облегчение, оно захлестывает и меня, а потом все делается еще лучше.

Он подходит, целует меня в щеку:

— Ты пришла.

Я киваю: все слова, отрепетированные в поезде, куда-то испарились.

— У нас тут шум и гам, потому что какие-то гады-браконьеры прорвались в заповедник и отрезали бивни последним слонам, — тяжко произносит он.

Сердце сжимается. Я не в силах такое слышать. Потому что такое мы слышим регулярно. И ничего не меняется. Я сейчас разрыдаюсь, Найл же переносит боль куда хладнокровнее. Мне кажется, он действительно начал терять надежду.

Я не успеваю ничего ответить, он качает головой. Долгий, медленный выдох, потом он наливает мне вина в кружку с соседнего стола.

— Идем, — говорит он тихо и подводит меня к коллегам. — Друзья, познакомьтесь с моей женой Фрэнни.

Тут два профессора — их имена я забываю моментально, лаборантка по имени Ханна и светловолосая лекторша, которая всунула мне тогда грязную тарелку: профессор Шэннон Бирн. Я ловлю на себе ее ошарашенный взгляд: ей кажется, что она ослышалась.

— Жена?

— Жена, — подтверждает Найл.

— Рада знакомству, — говорю я.

— Прелестно, — выдавливает Шэннон, отрывисто пожимая мне руку. — И давно это случилось, Найл?

— Полтора месяца назад.

— Шутишь? А почему нас не пригласили?

— Мы никого не пригласили.

— Да уж, хорошо ты законспирировался. А вы давно вместе? — не отстает она.

Найл улыбается — улыбка острая как нож.

— Полтора месяца.

Повисает неловкое молчание.

— Безумие, — произношу я. Напряжение рассеивается, все выражают радость и понимание.

— Любая любовь — безумие, — изрекает кто-то из мужчин.

— Моя жена называет ее горячечным сном, — добавляет другой.

Я решаю, что они мне оба нравятся. Смотрю на Найла и киваю:

— Вроде того. — Я понимаю, что с трудом узнаю человека, за которого вышла замуж.

— Вот уж не думала, что Найла интересует хоть что-то, кроме работы, — произносит Шэннон.

— И я не думал, — говорит Найл.

— Бесстрашный поступок, да? — замечает Ханна и густо краснеет.

Я благодарно перехватываю ее застенчивый взгляд:

— Что-то вроде того.

— Шэннон — декан биологического факультета, — просвещает меня Найл. — Тебе нужно бы с ней поговорить. Шэннон, я тебя уверяю: Фрэнни одержима орнитологией и при этом очень умна.

Взгляд Шэннон переползает на мои перепачканные джинсы. На ней темно-синее шерстяное платье и туфли на каблуках. Светлые волосы элегантно взбиты. Я заплела свою черную гриву в потную неопрятную косу и выгляжу с ней лет на двенадцать. Плевать я на все это хотела, и все же бросаю взгляд на лицо Найла: заметил ли он наше несходство. Не заметил.

Он без всякого предупреждения объявляет:

— Когда она была маленькой, в нее влюбилась целая стая ворон.

Меня окатывает жаром.

— В каком смысле? — осведомляется Шэннон.

Когда становится понятно, что я отвечать не стану, Найл разъясняет:

— Она их кормила каждый день, они все время летали за ней, приносили ей подарки. Много лет подряд. Просто обожали ее.

— Ну не каждый день, — возражает Шэннон. — Не зимой.

Я поднимаю на нее глаза. Киваю.

— Вранье, — произносит она без обиняков. — Вороны перелетные.

— Птицы летят туда, где есть пища, — говорит Найл. — Птицы семейства corvidae способны распознавать человеческие лица. Фрэнни стала для них источником пищи, и необходимость улетать для них отпала.

Шэннон трясет головой, как будто сама эта мысль для нее оскорбительна.

«Не надо, — умоляю я его как можно более громким молчанием, — не порти этого волшебства».

Ощущение грязи, как будто испачкали нечто драгоценное, мне хочется свалить отсюда нафиг, выплеснуть вино из кружки ей в морду, а может, заодно и Найлу.