— Вот почему мне хотелось вас познакомить, — продолжает Найл.

— Вы бакалавриат окончили? — осведомляется у меня Шэннон.

— Нет.

— Вообще не учились? А сколько вам лет?

— Двадцать два.

Она поднимает брови:

— Какая там у вас разница — десять лет? Мы с Найлом переглядываемся. Киваем. Шэннон передергивает плечами:

— Ну, вы еще молоды, времени у вас много. Позвоните, посидим, поговорим, что вам понадобится для поступления.

Вместо того чтобы объяснить, что мне оно сто лет не нужно, я просто благодарю. Они с облегчением возвращаются к разговору о том, что им привычно: к статье о программах межвидового размножения, которую Шэннон собирается опубликовать, — и я, улучив момент, протискиваюсь за пределы круга, ставлю нетронутое вино обратно на стол и направляюсь к двери. Она захлопывается у меня за спиной, звуки за ней приглушаются почти до полной тишины. Я облегченно вздыхаю. Кнопка лифта загорается желтым на спуск.

Дверь сзади открывается, за ней вновь слышны голоса. Я не оборачиваюсь, но меня берут за руку и тянут в сторону, в другое помещение, темное, но похожее на кабинет.

— Слишком для тебя напыщенно? — спрашивает мой муж. Мне плохо видно его в темноте. Возможно, он немного нетрезв. — Ты что тут делаешь?

— Пришла за тобой.

Он раскидывает руки: вот он я.

— Ты со мной так сквитался? — спрашиваю я.

— В смысле?

— С помощью ворон. Выдав то, что мне очень дорого.

Он молчит, потом вздыхает:

— Если да, то неосознанно.

— Не умею я этого, — говорю я, и голос прерывается.

— И я не умею.

Я двигаюсь в темноте, стараясь оказаться от него подальше. Вдоль одной стены — высокие окна, я смотрю на то, что за ними. Парк в темноте выглядит призрачно, деревья отбрасывают странные подвижные тени. Медленно проезжает машина, фары светят мне прямо в лицо, потом исчезают. Миг этот населен чем-то чуждым, и оно выжидает. Я как бы выползаю из собственной кожи, потому что никогда еще не несла ответственности за другого человека, никогда никому не отчитывалась в своих поступках. А это — как путы.

— Я тебя предупреждала, — произношу я, и мне тут же становится стыдно.

— Предупреждала, — подтверждает он, подходя ближе. — Но все равно я этого… не ждал. Ты мне просто говори, и все. Говори, что куда-то уехала и собираешься вернуться.

Я оборачиваюсь:

— Ты же не подумал, что я уехала навсегда?

— Ну, пришло мне такое в голову, — сознается он. — Ты здорово меня напугала, Фрэнни.

Тягостное ощущение проходит.

— Прости, — говорю я. — Насовсем я тебя никогда не оставлю.

Произнеся эти слова, я понимаю, что это правда, и ощущаю совсем иные путы, более глубинные и разрушительные.

Найл подходит ближе, обнимает меня, прикасается губами к затылку:

— Мне очень стыдно за ворон, за то, что я тебя выдал. Я понимал, что делаю. Мне кажется, иногда меня тянет уничтожать.

Мы не шевелимся, а снаружи мир по-прежнему движется, дышит, живет. Луна прокладывает путь у нас над головами, Я обосновываюсь внутри его слов, в бескрайности его внутренних противоречий.

— Но ты так нежно меня обнимаешь, — говорю я.

— А тебе кажется, что ты в клетке?

Глаза щиплет.

— Нет, — отвечаю я, ощущая истинную суть этих новых странных пут, мне ведомы их лицо и имя, и никакие это не путы, это любовь — и не исключено, что два этих слова обозначают одно и то же.

— Поедешь со мной куда-нибудь? — спрашиваю я его.

— Куда?

— Куда угодно.

Найл сжимает меня крепче. И говорит:

— Ну конечно. Куда угодно.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Я просыпаюсь от полусна-полубреда с затуманенной головой. Несколько долгих минут уходит на то, чтобы сообразить, где я (в каюте Энниса, на его койке) и что произошло вчера (я убила человека). Помню плохо.

Найл, почему ты за мной не пришел?

Весь экипаж собрался на камбузе: устроились на скамьях, прислонившись к стенам, смотрят, как Бэзил помешивает овсянку в огромной кастрюле, переговариваются вполголоса. Здесь все, кроме Энниса. Его никогда нет, он всегда в стороне.

При виде меня в глазах появляется страх. Я это чувствую, хотя он и легкий. Животное чувство. Опасливое отношение к неуравновешенной тетке, с которой они находятся в общем ограниченном пространстве.

— Ты как себя чувствуешь? — спрашивает Аник.

— Нормально. — Мне не докопаться, что я чувствую по поводу вчерашнего. Оно уже живет где-то в другом месте. — То есть мы на судне. И оно движется.

На это никто не отвечает. Всё объясняют взгляды.

— Ну и хрень, — бормочу я.

Бэзил подает мне плошку с кашей, присыпанной корицей и лимонной цедрой. В глаза мне не смотрит. Я ухожу в кают-компанию и сажусь на кожаную подушку. Они идут следом со своими плошками, рассаживаются вокруг, как будто так и надо. Мне сильно не хватает Самуэля с его безбрежной улыбкой.

Все молчат, пока не входит Эннис, не складывает руки на груди и не произносит:

— Короче, так. Мы нарушили закон, покинув порт. Мне поступил радиозвонок от морской полиции с приказом немедленно развернуться — тогда к нам проявят снисхождение; поскольку о новых мерах объявили совсем недавно, мы можем сделать вид, что не до конца разобрались, что к чему.

Я откладываю ложку.

— У копов найдется еще одна важнющая причина с нами побеседовать, — замечает Дэш, и все глаза устремляются на меня.

— Ага, и нам, возможно, стоит оказать им в этом содействие, — произносит Бэзил. В ответ тишина, тогда он добавляет погромче: — Женщина, которую мы почти не знаем, вчера ночью убила человека. А мы вместо того, чтобы доложить куда следует, взяли и сбежали.

— Он был один из протестующих… — начинает Мал.

— И что? Что, блин, из того? Это вам не гребаный «Крестный отец». Мы людей не мочим. А она хладнокровно убила человека.

— Хладнокровно? — переспрашиваю я.

— Может, она его и не убила, — вмешивается Лея. — Мы же не знаем.

— Как тебе вообще это удалось? — растерянно осведомляется Дэш.

— Нож у нее был, — поясняет Аник.

— А зачем ей носить с собой нож? — интересуется Бэзил, по-прежнему не глядя на меня.

— На женщин, вообрази, порой нападают, — рявкает Лея.

— Ну, понеслось…

— Я хожу с ножом с тех пор, как меня пырнули в тюрьме, — говорю я.

Все умолкают.

— Я четыре года отсидела в Лимерике. Там было всякое. Научилась драться. Научилась бояться людей. С тех пор как вышла, всегда ношу с собой нож.

Все опешили так, что воздух будто бы загустел.

Эннис вглядывается в меня. Мне не разгадать его выражения, а ему, похоже, не разгадать моего. Остальные переваривают новости.

— Ишь ты, поди ж ты, — чуть слышно выдыхает Мал.

— Какого хрена. — Бэзил сверлит меня взглядом, неожиданно суровым. — То есть у нас на борту опасная преступница, которая до смерти пырнула какого-то бедолагу. И никого это не смущает?

— Бедолагу? — переспрашиваю я.

— А зачем… он тебя, что ли, лапать начал, что ты его порешила?

— Ты, падла хренова, — рычит на его Лея, но я ее едва слышу.

— Знаете что? — осведомляется Бэзил. — Достало меня, что любое женское паскудство теперь объясняют феминизмом. Девка распоясалась, а потом мужик виноват. Бред полный.

Нужно бы обозлиться. От тех, кто меня окружает, поднимается созвучная волна злости. Но вместо этого я чувствую лишь презрение к Бэзилу, а еще мне немного жаль его за то, что он позволил себе превратиться в такое ничтожество. Он, кажется, видит это на моем лице, вспыхивает от унижения и впадает в еще большую ярость. Ее пресекает Эннис.

— Он на нее напал, — произносит он, и меня изумляет истовость его слов. — Напал на нее из-за нас, она не выдала, где мы находимся; он, чтоб его, на нее напал, а она что, не должна была защищаться?

Бэзил издает сердитый и беспомощный звук.