— Бывает.

— И что ты рассказываешь про меня?

Я поднимаю на нее глаза. Она слегка пьяна, слегка задирается.

— Пишу, что ты немилосердна, суеверна и подозрительна. Пишу, какая ты прекрасная.

Она отхлебывает.

— Хрень. Напиши ему, что он идиот. Что нафиг он тебе не нужен. Он тебе не нужен, Фрэнни. — А потом протяжно: — Stupide creature solitaire.

— Как ты думаешь, что с нами происходит после смерти? — спрашиваю я.

Она давится хохотом:

— Ты что, больная? Какая вообще разница?

— Никакой.

Молчание, а потом она глубоко и протяжно вздыхает:

— Мне кажется, мы попадаем туда, куда заслужили, а уж это только Богу решать.

После этого молчит, и я тоже.

Потом, когда она носом вперед пьяно ныряет в койку, я приношу стакан воды (которая снова течет из крана) и ставлю ей на тумбочку. Остальные тоже разбрелись по койкам, но я пока не ложусь, а выхожу на опустевшую палубу. На вахте Бэзил, я вижу: он курит на носу, обратившись лицом к берегу на случай появления других судов. У меня нет ни малейшего желания приближаться к нему и получать очередную порцию яда, а потому, по внезапной прихоти, я забираюсь повыше, в «воронье гнездо». Мне сюда лазить не положено: легко поскользнуться и упасть, если не провел всю жизнь в море, но рядом никого нет, а мне сегодня хочется посмотреть подальше, оказаться подальше от дышащих тел, под небом. Огоньки на других судах подмигивают и мерцают внизу, вот бы они погасли вовсе и погрузили мир во тьму. Люди не оставили в нем места ни для чего, кроме себя. Любовь к темноте я переняла не от мужа, хотя и переняла от него очень многое, она пришла ко мне из нашего нижнего загона в глубокие колдовские предутренние часы, когда подлинная ночь укутывала звездное небо, море тихо гудело вдалеке, а рядом молчала бабушка. Сколько ночей провели мы в непроглядной тьме загона, ни разу не обменявшись ни словом — я лишь изредка вздыхала, потому что предпочла бы спать в кровати.

Сидя сейчас здесь, на главной верхотуре судна, я отдала бы что угодно, любую часть себя — хоть плоть, хоть кровь, хоть даже само сердце, — чтобы вновь оказаться внутри одной из тех ночей, встать в темноте рядом с бабушкой, с той, что бесила меня и сбивала с толку, с той, что оставалась непостижимой и недостижимой, с той, что любила меня, когда не любил больше никто, хотя я, в своем неоглядном стремлении к одиночеству, этого просто не замечала.

В совсем поздний час до меня доносится звук. Похоже, я уснула в «вороньем гнезде», потому что в явь возвращаюсь под дальний рокот судового двигателя.

Медленно поднимаюсь. Крепко держусь за ограждение. Щурюсь во тьме. Огни приближаются, белый и синий, со стороны входа в бухту, со стороны моря.

Мать вашу.

Почему Бэзил их до сих пор не заметил? Уснул, что ли? Я ищу его глазами и вижу: он стоит у леера и молча наблюдает за приближающимся судном. На спине рюкзак. Натворил что-то и сваливает. Внутри у меня будто гаснет свет, от понимания и отсутствия неверия, слишком все это очевидно, чтобы не верить. В глубине души думаю: нужно было стараться сильнее, достучаться до него — может, я смогла бы это предотвратить. Но какой теперь смысл? Сделанного не воротишь.

«Воронье гнездо» на судне — место не для слабаков. Оно расположено очень высоко, и хотя забираться туда вроде бы просто, спускаться страшно муторно. Перекладина за перекладиной, вниз, вниз, вниз, не останавливайся, не теряй равновесия, смотри только на перекладины. Палуба внизу кружится — включается страх высоты, приходится сделать остановку, крепко зажмуриться и часто дышать через нос. Дождаться, пока мир выпрямится, желудок уляжется. А потом снова вниз, шаг за шагом в одном ритме, пока ноги не коснутся дерева.

Не тратя времени на перепалку с Бэзилом, я спускаюсь в трюм.

Сперва иду к Эннису, он один в своей капитанской каюте. Видимо, спит шкипер чутко, потому что, стоит мне открыть дверь, он просыпается.

— Полиция, — говорю я, и он вскакивает.

Тут раздается вой сирены. Господи, прямо воздушная тревога, мне кажется, что небо сейчас обрушится, что это конец, что не могу я назад в тюрьму, ни за что.

Остальные тоже проснулись, встрепанные, полуодетые собрались в кают-компании. Все, кроме Бэзила.

— Я его прикончу, — произносит Аник зловещим голосом, который звучит слишком убедительно.

— Что делать будем? — спрашивает Малахай голосом на октаву выше обычного. Его трясет от страха.

Дэш кладет ладонь ему на руку, чтобы успокоить.

Я вылезаю по трапу на главную палубу, остальные следом. Здесь все изменилось: сверкают прожекторы, ревет сирена — обязательно, что ли, так громко?

Бэзил смотрит на нас, мы — на него. Никто не произносит ни слова, но меня душит это молчание, я готова ногтями содрать это упертое выражение с его лица, и остальные, похоже, чувствуют примерно то же, потому что Аник плюет ему под ноги, и Бэзилу наконец-то хватает совести изобразить на лице хоть подобие стыда.

Не кто иной как Лея хватает меня за руку и тянет назад, из залитого светом круга в темноту. Эннис спускает веревочный трап до самой воды. Я понимаю, что они затеяли, осталась ли у меня еще на это энергия: сбежать снова, затеряться в чужой стране, найти новый способ двигаться дальше к югу? Как оказывается, осталась. Стоит в моем мозгу на миг явиться призраку тюремной камеры, как я живо перескакиваю через борт и спускаюсь по трапу в темноту.

— Ступай, — звучит надо мной голос Леи, и я понимаю, что она обращается к Эннису. К Эннису, который свихнулся, как и я. К Эннису, который убежден, что не может вернуться обратно в свою не-задавшуюся жизнь.

— Встретимся, когда разберемся с этой хре-нью, — говорит она ему. — Ступай и доверши то, что начал.

Он раздумывает. Я вижу его — застывшего над пропастью.

— Оставайся, — возражаю я. — Ступай домой к детям, Эннис.

Но с правого борта уже заходит полиция, и Эннис покоряется инстинкту: лезет вниз следом за мной. Он слишком далеко зашел, чтобы теперь сдаться.

Бэзил о чем-то препирается, с ним вместе — Дэшим и Аник, а потом полицейский голос, громче всех остальных, приказывает всем замолчать, судно конфискуется, а Райли Лоух просят выйти вперед, именно в ней все дело.

Раздается женский голос — видимо, в надежде, что у них нет фотографии.

— Я тут.

Лея.

Блин, мы так не договаривались. Даже если тем самым она пытается выгадать для нас время, даже если они очень быстро установят, что она не Райли Лоух и никого не пыряла ножом в шею, я понимаю, что не могу уйти. Я лезу обратно, протискиваюсь мимо Энниса, я много месяцев проторчала на канатах и чувствую себя на них уверенно. Эннис хватает меня за пояс, не давая влезть выше, но это уже неважно, отсюда мне все видно.

Полицейских несколько. Похоже, происходит какая-то стычка, почему — мне толком не видно, но один из них хватает Лею за руки и тянет к трапу, переброшенному на полицейское судно.

— Эй, не смей ее лапать, — вступается Бэзил, а Дэшим пытается помочь Лее, все так или иначе тянутся к ней, а она что-то произносит, рявкает по-французски, выкручивается из рук полицейских, возникает свалка, полицейский бросается на Лею, пытаясь вытолкать на трап, бросается с такой яростью, что она оступается — она такого не ждала. Кто-то пытается ее подхватить, но голова ее глухо стукается об ограждение. Тело опускается на палубу. Она пытается сесть, тянется к чему-то, мне не видимому, а потом перестает шевелиться.

Громкие крики. Шок, неверие, имя Леи повторяют снова и снова, тело ее трясут, но оно не двигается, не просыпается, и я думаю: только не снова, все что угодно, только не снова.

Эннис пытается стащить меня вниз, но я держусь крепко. Я не имею права отвести от нее глаза, я обязана убедиться, что она шевельнулась, обязана увидеть, как она поднимает веки.

— Фрэнни, — говорит Эннис. — Полезли.

Внутри у меня тишина, безмолвие.

— Фрэнни.

Я не двигаюсь. Не могу — да как я могу?

— Я прошу тебя, — говорит Эннис.