Говорят, что в китайских «воспитательных» лагерях этот интерпретативный процесс доходил до крайности, так что безобидные повседневные события из прошлой жизни заключенного превращались в свидетельства контрреволюционной деятельности[198].
Несмотря на существование психиатрического подхода к психическому заболеванию и средового подхода к преступности и контрреволюционной деятельности, согласно которым нарушитель не несет моральной ответственности за свои проступки, тотальные институты не могут позволить себе подобную разновидность детерминизма. Постояльцев нужно принудить к самоконтролю, и для этого как желательное, так и нежелательное поведение следует определять как проявление личной воли и характера отдельного постояльца, как нечто, на что он может повлиять. Словом, институциональная перспектива всегда предполагает личную совесть, и в каждом тотальном институте можно наблюдать в миниатюре формирование функционалистской версии моральной жизни.
Перевод поведения постояльцев на язык морали, соответствующий провозглашаемой перспективе института, неизбежно будет опираться на некоторые широкие допущения относительно природы человеческих существ. Поскольку персонал отвечает за постояльцев и должен совершать определенные действия с ними, у сотрудников, как правило, возникает что-то вроде теории человеческой природы. Будучи имплицитной частью институциональной перспективы, эта теория рационализирует деятельность, предоставляет тонкие средства для сохранения социальной дистанции по отношению к постояльцам и стереотипных представлений о них и оправдывает способы обращения с ними[199]. Обычно данная теория объясняет «хорошие» и «плохие» варианты поведения постояльцев, виды «косяков», воспитательную ценность привилегий и наказаний и «принципиальную» разницу между персоналом и постояльцами. В армии у офицеров будет своя теория по поводу связи между муштрой и повиновением людей на поле боя, качеств, подобающих мужчинам, «пределов прочности» людей и различий между психической болезнью и симуляцией. Им также будут прививать определенное представление о собственной природе, как показывает бывший гвардеец, перечисляя нравственные качества, которых требуют от офицеров:
Хотя, само собой, тренировки были нужны для поддержания физической формы, тем не менее, все были убеждены, что офицер, в хорошей он форме или плохой, всегда должен иметь гордость (или «стержень») и не признавать свою физическую неподготовленность, пока не упадет замертво или без сознания. Это крайне важное убеждение обладало прямо-таки мистическим характером и силой. В конце обучения во время изматывающего упражнения два или три офицера покинули строй, жалуясь на мозоли или другие мелкие проблемы. Главный инструктор, сам по себе цивилизованный и мягкий человек, заорал на них, не стесняясь в выражениях. Офицер, сказал он, просто не может выйти из строя. Если больше ничего не остается, он должен держаться на ногах силой воли. Все объяснялось «стержнем». Негласно предполагалось, что, поскольку прочие ранги могут выходить и выходят из строя, даже будучи зачастую более физически крепкими, Офицер принадлежит к высшей касте. Позже я обнаружил, что среди офицеров распространено убеждение в том, что они могут выполнять физические упражнения или терпеть физические неудобства, не тренируясь и не готовясь к ним так, как это делают рядовые. Офицеры, например, не делали зарядку, поскольку она им не нужна, ведь они Офицеры и смогут продержаться до конца, даже если отправятся на поле боя прямо из санатория или борделя[200].
В тюрьмах сегодня наблюдается конфликт между психиатрической теорией преступления и теорией нравственной слабости преступника. В женских монастырях существуют теории насчет слабости и силы духа и способов борьбы с его изъянами. Но ничто не сравнится с психиатрическими больницами, поскольку их сотрудники открыто считают себя знатоками человеческой природы и ставят диагнозы и назначают лечение на основании своих знаний. Поэтому в стандартных учебниках по психиатрии есть главы по «психодинамике» и «психопатологии», содержащие очаровательные эксплицитные описания «сущности» человеческой природы[201].
Важная составляющая теории человеческой природы во многих тотальных институтах — вера в то, что если сразу по прибытии заставить нового постояльца уважать персонал, то после он будет послушным; если изначально предъявить к нему соответствующие требования, можно сломить его «сопротивление» или «дух». (Это одно из обоснований церемоний лишения воли и практик приветствия, рассмотренных выше.) Разумеется, если постояльцы придерживаются такой же теории человеческой природы, взгляды персонала на человеческий характер получают подтверждение. Иллюстрации можно найти в недавних исследованиях поведения американских военных, попавших в плен в ходе Корейской войны. В Америке существует вера в то, что, если человека «сломить», он больше никогда не будет проявлять сопротивление. Это представление о человеческой природе, усиливаемое в тренировочных лагерях запретом на какое-либо проявление слабости, приводило к тому, что некоторые военнопленные переставали сопротивляться допросам после небольшого признания[202].
Конечно, теория человеческой природы — лишь один из аспектов интерпретативной схемы, предлагаемой тотальным институтом. Другая область, охватываемая институциональной перспективой, — работа. Так как во внешнем мире работают обычно ради заработка, прибыли или престижа, аннулирование этих мотивов означает аннулирование определенных интерпретаций деятельности, что создает потребность в новых интерпретациях. В психиатрических больницах существует то, что официально называется «производственной терапией» и «трудовой терапией»; пациентам дают задания, как правило, неприглядные, например сгребать листву, подавать еду, стирать белье и мыть полы. Хотя содержание этих заданий определяется рабочими нуждами учреждения, пациенту говорят, что они помогут ему заново научиться жизни в обществе и что его способность и готовность их выполнять будут считаться диагностическим свидетельством его выздоровления[203]. Пациент может и сам воспринимать работу подобным образом. Аналогичное переопределение смысла работы происходит в религиозных институтах, как видно из рассказа монахини-клариссинки:
Это еще одно из чудес послушания. Если ты делаешь все с послушанием, тебе кажется, что никто никогда не делал ничего более важного. Швабра, ручка, игла — для Господа нет разницы. Послушание руки, которая двигает ими, и любовь в сердце монахини, которая их держит, — вот что имеет вечное значение для Бога, для монахинь и для всего мира[204].
В миру люди вынуждены подчиняться человеческим законам и повседневным ограничениям. Монахини, ведущие созерцательную жизнь, по своей воле подчиняются боговдохновенному уставу монастыря. Девушка, стучащая по пишущей машинке, может делать это лишь ради долларов и мечтать, чтобы это прекратилось. Клариссинка, подметающая монастырские покои, делает это во имя Господа и в этот самый миг предпочитает свою работу любому другому занятию на свете[205].
Хотя коммерческие учреждения могут быть одержимы такими высокоинституционализированными мотивами, как прибыль или экономия[206], эти мотивы и связанные с ними системы координат могут, тем не менее, подавлять другие типы интерпретации. Однако, если использовать привычные обоснования, распространенные в окружающем обществе, нельзя, то поле становится опасно открытым для всевозможных форм интерпретативных искажений и крайностей и, следовательно, новых форм тирании.
