Мартын Степанович совершенно верно тогда мне сказал: если мы засекретим процесс Рукавицына, значит, покажем всем, что мы его боимся.

Так и есть сейчас.

Ждет судья.

А я молчу.

Я не знаю, какое из двух зол предпочесть.

Позволить непосвященным людям судить о том, что им неведомо?

Или своими собственными руками сотворить над головой Рукавицына нимб чудотворца и мученика?

Что лучше?

Выбрать что?

А судья ждет.

Мне очень хочется спросить ее: неужели вы всерьез верите, что такой процесс можно вогнать в строгие юридические рамки, отмести как лишнее и постороннее боль, страдания, надежду, веру людей, пришедших сегодня в суд узнать не про Рукавицына, а про самих себя: что с ними будет?

— Полагаю, ходатайство адвоката следует удовлетворить, — говорю я.

Я не вижу, но догадываюсь, какими глазами смотрит на меня Мартын Степанович.

— Не возражаю против оглашения в суде и приобщения к делу подписанного мною заключения о результатах лабораторных опытов над препаратом Рукавицына, — продолжаю я.

Судья тоже смотрит на меня, и взгляд ее делается все более непроницаемым, лишенным какого бы то ни было выражения.

— Сомневаюсь, — говорю я, — чтобы неврачи, люди, далекие от медицины, поняли смысл этого сугубо научного документа. Слишком специальных вопросов он касается... Но Мартын Степанович Боярский очень хорошо и правильно сказал здесь о воспитательном воздействии настоящего судебного процесса. А что это означает — воспитательное воздействие? Я так понимаю: люди, присутствующие на процессе, должны будут одобрить приговор, который суд вынесет знахарю. Должны будут уйти отсюда с убеждением, что знахарь осужден правильно, справедливо. По совести... В любом другом случае, я убежден, процесс сыграет, наоборот, антивоспитательную роль. — Кажется, я повторяю слова адвоката. И вообще надо остановиться. Но мне уже трудно остановиться. — Поэтому, товарищ председательствующая, — говорю я, — пусть все-таки будет оглашен специальный научный документ. Пусть присутствующие убедятся в том, что ученые ничего от них не скрывают, не прячут. Пусть остановятся уже готовые поползти по городу слухи и легенды о Рукавицыне... Открытый, гласный процесс не может быть гласным наполовину, на четверть... Он или гласный, или нет... Я целиком разделяю ваше стремление, товарищ председательствующая, придерживаться строгих юридических рамок. Но прошу задуматься: возможно ли это, когда на повестке дня онкология, рак?

Я кончил.

Но судья молчит.

Глядит куда-то мимо меня. Наконец стряхнула с себя оцепенение. Сказала устало:

— Понятно, товарищ общественный обвинитель. Наклонилась к заседательнице слева, что-то тихо спросила ее. Потом — к заседателю справа.

Объявила:

— Посовещавшись на месте, суд определил: ходатайство защиты удовлетворить.

Заключение лаборатории городского мединститута о результатах исследований так называемого «Препарата Рукавицына»

Препарат Рукавицына Н. А. представляет собой жидкость янтарного цвета со специфическим запахом, хорошо растворимую в воде, с удельным весом 1012—1015 и PH-6,9—7,1.

Препарат имеет сложный химический и биохимический состав, включающий важнейшие и дефицитные аминокислоты — валин, лейцин, глютаминовую, а также аспарагиновую кислоту, треонин. Обнаружено наличие 10-нигидрин-положительных веществ. Кроме аминокислот в препарате содержится 4 низкомолекулярных пептида (по данным хроматографического и электрофоретического исследований). Спектральный анализ показал наличие значительного количества микроэлементов.

На модели экспериментальных опухолей (Эрлиха, Крокер, Браун-Пирс) с несомненностью можно судить об эффективности применения препарата, что выражалось в существенном удлинении сроков продолжительности жизни животных с опухолями, увеличении выживаемости животных, а в ряде случаев и полном рассасывании уже развивавшихся опухолей. Можно предположить, что препарат является активным биологическим стимулятором, неспецифически стимулирующим активность защитных систем организма. По-видимому, именно этим обстоятельством можно объяснить обнаруженную его универсальность — влияние на многие патологические процессы с разной этиологией и патогенезом. Так, при опухолях его эффективность связывается, вероятно, не с непосредственным лизирующим или антиметаболическим действием на опухолевые клетки, а со стимуляцией лимфоидной ткани и организацией защитного клеточного барьера вокруг опухоли типа «грануляционного вала»...

— Господи, значит, правда лечит! Рассасывает опухоль! И такого человека мы сажаем на скамью подсудимых! — громко, трагически сказал адвокат. — Кто же мы есть после этого?

— Тихо! — прервала его судья. — Прошу, тихо! Я вам не давала слова.

А в зале шум. Крики. Слезы.

Прокурор Гуров не глядит в мою сторону. Подальше отодвинул свой стул.

Сверкают очки Боярского.

В его глазах я пал сейчас еще ниже подсудимого Рукавицына.

— Тихо! Немедленно прекратите шум! Судебное заседание продолжается... Выступая в прениях сторон, товарищ общественный обвинитель, очевидно, даст нам необходимые разъяснения, — сказал судья. И посмотрела на меня.

Тяжелый камень лежит у меня на сердце.

Но к судье я испытываю сейчас чувство, похожее на благодарность.

Окна судебного зала выходят на тихую улицу.

Сегодня ясный, погожий осенний день.

В такую погоду жизнь как будто замирает, течет медленнее.

Не так мчатся троллейбусы.

Не так бегут люди.

Кажется, все кругом перестает спешить.

На противоположной стороне улицы уже битый час болтают две девушки. Низенькая, полненькая, с сумкой через плечо и высокая, в коричневой болонье. Высокая рассказывает, низенькая слушает и заливается от смеха.

За время Нининой болезни я привык, что существуют два совсем разных мира. Один — нормальный, продолжающий жить по-прежнему, как ни в чем не бывало. Другой — я и Нина.

Нормальный мир переполнен, как всегда, тысячами разных забот. Я не слышу, о чем говорят там, за окном, две девушки, но могу догадываться: выйти ли замуж, поступить ли на службу, родить ли ребенка, переехать ли в другой город, купить ли шубу?..

Наш с Ниной мир был, наоборот, удивительно беззаботным.

Слишком мало оставалось нам с ней проблем, которые нужно было решать.

Но Нина вдруг сделалась необычайно говорливой.

— Знаешь, — внезапно начинала она, — мамину комнату и наши две можно было поменять поближе к центру.

Я не сразу даже соображал, о чем идет речь... Комнату ее матери и две моих мы выменяли на три вместе пятнадцать лет назад. Было много споров, волнений, теща ни на чем не могла остановиться, каждый день у нее возникали новые, все более фантастические идеи... Я нервничал, злился, отказывался заниматься «этой самодеятельностью». Одна Нина держалась весело и спокойно. Выслушав требования своей матери и мой горячий монолог, она отвечала: «Ничего, все сложится удачно». — «Как? — кричал я. — Как удачно, если мы втроем не можем ни до чего договориться?.. Сумасшедший дом!» — «Ничего, — отвечала она. — Покричим и договоримся. Что ты, Женечка? Надулся как индюк».

Нинина мама давным-давно умерла. В комнатах, которые тогда выменяли, мы не прожили и двух лет. Сразу же я получил от института новую прекрасную квартиру. Какая разница сейчас, ближе или дальше от центра были те комнаты? Какую роль это играет в нашей жизни?