Вывод: все вместе они — шайка воров и расхитителей.

Впрочем, сделан был следователем Горшковым и другой еще вывод. Несколько неожиданный.

«Из материалов дела видно, — констатирует обвинительное заключение, — что никакой опасности, угрожающей интересам Советского государства, состояние дел на строительстве центральной водогрейной котельной... не представляло. Имели место... различного рода недоделки, что не является исключительным для строительства».

Я прочел это и задумался.

Когда Вячеслав Матвеевич Редькин говорит такое, мне понятно: защищается. Когда Борис Иванович Андрюшечкин ему вторит, мне тоже совершенно ясно: высоко взлетел, есть что терять.

Но зачем следователю Эдуарду Ивановичу Горшкову, писавшему обвинительное заключение, и прокурору Коми АССР В. В. Морозову, его утвердившему, зачем им доказывать, что развались сегодня центральная водогрейная котельная, погибни люди, останься город Воркута без тепла — интересы Советского государства от этого нисколько не пострадают?

Им-то какой резон?

Смысл какой?

Какой они видят в том прок?

Загадка, которую необходимо было разгадать.

От этой истории у меня началась бессонница.

Ночью я просыпался, подолгу глядел в потолок и спрашивал себя: а что, в сущности, означал тот страстный призыв Бориса Ивановича Андрюшечкина: «Фирсов, спаси! Выручай родной город Воркуту»? Что конкретно?

Что вообще означает иной раз, когда хозяйственника, руководителя, вызывают в кабинет и с глазу на глаз, один на один, или, наоборот, прилюдно, у стола, крытого зеленым сукном, ему говорят: «Положение понимаешь? Обстановку учитываешь? Стало быть, так: чтобы кровь из носа, чтобы любой ценой!»?

Может быть, это означает: не спи сутками, трудись от зари до зари, забудь про дом, про семью, про самого себя?

Да, случается, что только так и приходится людям жить и работать, ибо нет другого выхода.

Однако что толку было бы Фирсову и Томковичу в тех конкретных условиях не спать сутками, трудиться от зари до зари, если правила, инструкции требовали от них не работы, а пассивности, не сноровки, а, наоборот, бездействия.

Именно так: полного бездействия.

Обнаружив крупномасштабный брак, не забитые до скалы сваи, угрозу людям и сооружениям, руководители СУ‑4 обязаны были вызвать представителей проектной организации, заказчика, обсудить с ними создавшееся положение и потребовать новый проект на «лечение» бракованного объекта.

Мало того. Смета на строительство ЦВК была уже полностью исчерпана, деньги израсходованы. Значит, по правилу, по положению, прежде чем ликвидировать брак, руководители СУ‑4 должны были получить новую смету, дополнительное финансирование.

А до тех пор — строительство следовало прекратить, остановить. И ждать. Ждать год, два, три, уж сколько придется. Палец о палец не ударяя. Разговоры разговаривать и строчить бумажки.

Правда, вполне могло случиться, что за это время котельная не устоит, рухнет, и насосную зальет водой. Зато все будет тогда по правилу. Рухнет она — по правилу, и водой зальет — тоже. По инструкции.

Что же, стало быть, означал в тех чрезвычайных условиях страстный призыв Бориса Ивановича Андрюшечкина и городских властей: «Фирсов, спасай!»? Что означал он, если перевести его с языка лозунга на язык дела?

А означал он одно-единственное: «Фирсов, нарушь!»

Нарушь правила, положения, инструкции, нарушь, иначе все призывы останутся только призывами, нарушь, иначе ты не спасешь, а, наоборот, погубишь, нарушь, Фирсов!

Тема старая, избитая, давным-давно навязшая в зубах.

Однако вот ведь какая штука: Фирсова и Томковича обвиняли не в том, что они нарушили должностную инструкцию. Их обвиняли в хищении государственных средств, совершенном путем приписок. В нарядах, по которым платили временным рабочим, записывали и такие работы, которые те не выполняли. Скажем, на очередном субботнике воркутинцы безвозмездно убрали территорию стройки, а приписали эту уборку шабашникам. Чтобы побольше им заплатить.

Приписка? Явная, очевидная. Против этого ни Фирсов, ни Томкович не возражали.

— Да, — говорили они, — мы приписывали. Но какой еще был у нас способ заплатить временным рабочим столько, сколько стоила их тяжелая, изнурительная и опасная работа?

И ведь правда: никакого другого способа у Фирсова и Томковича не существовало.

Заранее установленные нормы, расценки не в состоянии были предусмотреть, сколько должен стоить четырнадцати — шестнадцатичасовой рабочий день в особых, чрезвычайных условиях.

Только сам хозяйственник лучше всех других может иной раз решить, как и сколько надо заплатить за результаты такого труда — чтобы и рабочего не обидеть, и государству не причинить вреда.

Однако давным-давно известно, тоже писано-переписано, что многочисленные нормы и расценки не разрешают хозяйственнику самому это решать. Связывают его по рукам и ногам.

Потому что, если заранее, на все случаи жизни, хозяйственника не проконтролировать, не ограничить, не связать по рукам и ногам, он же обязательно станет жуликом. Известное дело!

Результат, правда, очень часто получается совсем обратный. Стремление не допустить жульничества и превращает хозяйственника в жулика.

Если нельзя честно, прямо и открыто заплатить работнику столько, сколько заслуживает его труд, то приходится обманывать, ловчить, создавать липу, приписывать ему уборку территории, которой тот ни во сне, ни наяву не занимался.

Вот и получается, что призыв «Фирсов, спасай!» означал не просто: «Нарушь, Фирсов!» Он означал еще: «Фирсов, обмани!»

Обмани, слукавь, припиши! Займись, короче говоря, тем, что закон наш считает преступлением. И правильно считает, потому что приписки — это постыдный, недопустимый обман государства.

Но скажите: как, каким еще способом Фирсов и Томкович могли бы спасти государству те 8—10 миллионов рублей, в которые, по подсчету Воркутинского горисполкома, обошлось бы разрушение строящихся в городе важнейших объектов?

Как? Каким чудом?

Из письма Э. Д. Фирсова, О. И. Томковича и других обвиняемых министру угольной промышленности СССР.

«...Прямые виновники брака во главе с бывшим начальником СУ‑4 Редькиным, находясь на ответственных постах в комбинате «Печоршахтострой», приняли все меры для уменьшения суммы выявленного брака... И вот мы пытаемся доказать свою невиновность, но безрезультатно... Никто не хочет вникнуть в суть дела, хотя все понимают, сочувствуют и знают, что мы никакие не расхитители... Нами собраны неопровержимые материалы, и стоит только с ними ознакомиться, как любой человек убедится в нашей невиновности. Но куда бы мы ни обращались, никто в суть дела не вникает. А пользуется лишь информацией тех людей, которые являлись виновниками крупномасштабного брака... А отписки от них, что мы подследственные и обвиняемся в хищении государственных средств, производят магическое действие. Просим вмешаться и восстановить истину и справедливость...»

Свой редакционный день я начинаю обычно с читательских писем.

Их бывает много, даже очень много. Письма разные: робкие, сердитые, вежливые, ругательные, настойчивые, деликатные...

Но вот что я заметил: самая первая, самая главная просьба, которая звучит почти в каждом письме, — это даже не просьба о помощи. Часто люди понимают, что редакция сама, своими силами, решить их дело не в состоянии, что вопрос выходит за рамки компетенции газеты и журналиста.

У редакции, у журналиста просят они одного: услышьте!

Ну пожалуйста, ну сделайте милость, ну будьте людьми: услышьте!