Принципиальные споры Ленина с «экономистами» в марксистских кружках Петербурга во многом объяснялись нежеланием совсем юной социалистической молодежи подчиняться «старикам» (еще молодым, но уже более опытным революционерам) и слушаться «Старика», как тогда именовали 25-летнего Владимира Ульянова. Позже конфликт Владимира Ульянова с меньшевиками на II съезде был в значительной степени осложнен нежеланием основоположника российской социал-демократии 46-летнего Г. В. Плеханова портить отношения с другими «ветеранами» движения и его стремлением не уступать положение вождя 33-летнему Ленину.

Аналогичным образом конфликт внутри «Месаме-даси» между «ветеранами» во главе с Ноем Жордания и «новичками» во главе с Кецхо вели, который в последующем принял идейные формы, был в значительной степени порожден типичным нежеланием «ветеранов» признать в «новичках» равных себе. Когда молодой Иосиф попросил руководителя «Месаме-даси» Ноя Жорданию, чтобы ему поручили ведение пропаганды в одном из рабочих кружков, тот, будучи старше Джугашвили на восемь лет, счел, что Иосиф еще слишком молод и неопытен для такой работы, и посоветовал ему еще поучиться. Вежливо поблагодарив за совет, Иосиф вскоре стал самостоятельно вести революционный кружок к огромному неудовольствию «вождя грузинской социал-демократии».

Очевидно, что в ту пору социал-демократические группировки еще не были связаны той железной дисциплиной, которая стала потом характерна для партии. Неудивительно, что в то время Сталин мог считать, что социал-демократия открывает огромные возможности для «независимости» ее членов. Возвращаясь к сравнению партии со средствами транспорта, заметим, что в ту пору Сталин, как и другой член партии, мог без труда «пересесть на свободное место» или «перейти в другой вагон», если его что-то не устраивало. Партийное руководство не имело реальных рычагов власти для того, чтобы воздействовать на ослушника. Кроме того, руководство организации, видимо, понимало, что от широкой пропаганды и агитации зависело превращение социал-демократической партии во влиятельную общественную силу, а поэтому вряд ли стало бы сурово наказывать Джугашвили за его самостоятельную инициативу.

Хотя, решив действовать самостоятельно, Джугашвили лишился ценной методической помощи, он постарался компенсировать ее отсутствие смелостью и уверенностью в изложении азов социалистической теории. В своей статье «Партийный кризис и наши задачи», написанной в 1909 году, И. Джугашвили давал советы начинающим пропагандистам, очевидно, исходя из своего личного опыта: «Необходимо почаще выступать передовикам с рефератами на своих заводах и фабриках, «практиковаться вовсю», не останавливаясь перед опасностью «провалиться» в глазах аудитории. Надо раз и навсегда отбросить излишнюю скромность и боязнь перед аудиторией, надо вооружиться дерзостью, верой в свои силы: не беда, если промахнешься на первых порах, раза два споткнешься, а там и привыкнешь самостоятельно шагать, как «Христос по воде».

Этот методический совет Сталина начинающим ораторам свидетельствует о безосновательности утверждения Р. Медведева, который писал: «В революционной среде, где ораторские способности ценились особенно высоко, Сталин постоянно испытывал чувство неполноценности». Подобно другим биографам Сталина, Р. Медведев подчеркивает «слабость» Сталина как оратора. Так ли это? С одной стороны, все рассуждения о выступлениях Сталина предреволюционного периода беспочвенны, так как они не стенографировались, а уж тем более не записывались на аудиопленку. С другой стороны, известно, что Сталин не прославился как уличный трибун. Р. Медведев прав в том, что в период революционных бурь искусные ораторы, способные «зажечь» аудиторию, особенно ценились. Л.Д. Троцкий, наблюдавший яркие выступления европейских вождей социал-демократии и внимательно исследовавший их опыт, писал: «Кто ждет от оратора живописных образов, могучего голоса, разнообразия жестов, бурного пафоса, пусть слушает Жореса. Кто требует от оратора изысканной законченности стиля и такой же законченности жеста, пусть слушает Вандервельде… Сильнейшее орудие Адлера – его ирония… Как оратор-полемист, Адлер недосягаем».

Взволновать аудиторию яркой мелодраматичной речью умели и многие лидеры правых партий, например Уинстон Черчилль. Способностью довести аудиторию до буйных приступов ненависти к «врагам нации» владели Адольф Гитлер, Йозеф Геббельс, Бенито Муссолини. В эпоху революционных бурь в нашей стране ораторами, умевшими зажечь в сердцах слушателей восторженную любовь к революции или священный гнев к ее врагам, считались Александр Керенский, Лев Троцкий, Григорий Зиновьев.

Прославленные ораторы этого времени полагались на свои незаурядные способности интуитивно улавливать настроения собравшихся и умение с ходу превращать смятенные чувства аудитории в четкие, но эмоциональные аргументы, резкие, категоричные требования и красочные лозунги. Троцкий в книге «Моя жизнь» и Гитлер в книге «Моя борьба» почти в схожих выражениях описывали, как им удавалось «прочитывать» настроения собравшихся, а затем руководить ими. Гитлер утверждал: «Блестящий популярный оратор… всегда позволит, чтобы его несли большие массы таким образом, чтобы подходящие слова произносились его губами, для того чтобы они дошли до сердец его слушателей». Во время собственного выступления Троцкому казалось, «будто сам слушаешь оратора со стороны, не поспеваешь за ним мыслью и тревожишься только, чтобы он, как сомнамбул, не сорвался с карниза от голоса твоего резонерства».

Из этих замечаний следовало, что блестящие ораторы начала XX века стали таковыми потому, что умели «плыть» на волне разбушевавшихся людских эмоций, еще более взвинчивать эти эмоции и «гнать волну» в нужном для них направлении. Такой возбужденный стиль в наибольшей степени соответствовал возбужденному состоянию городской толпы, готовой слепо довериться любому, кто выражал разбушевавшиеся страсти.

Хотя мы не знаем ранние выступления Сталина, можно предположить, что его ораторская манера, так же не изменилась существенно, как и многие другие его привычки. Известные же нам выступления Сталина позволяют заметить, что его ораторский стиль принципиально отличался от стиля «уличных трибунов». Характеризуя Сталина как оратора, Лион Фейхтвангер писал: «Он больше, чем любой из известных мне государственных деятелей, говорит языком народа… Он медленно развивает свои аргументы, апеллирующие к здравому смыслу людей, постигающих не быстро, но основательно… Когда Сталин говорит со своей лукавой приятной усмешкой, со своим характерным жестом указательного пальца, он не создает, как другие ораторы, разрыва между собой и аудиторией, он не возвышается весьма эффектно на подмостках, в то время как остальные сидят внизу, – нет, он очень быстро устанавливает связь, интимность между собой и своими слушателями. Они сделаны из того же материала, что и он; им понятны его доводы; они вместе с ним весело смеются над простыми историями». Писатель верно подметил ряд особенностей сталинских речей: его стиль и тон были ближе к речам рассудительных патриархов на крестьянской сходке, чем к экзальтированным словоизвержениям демагогов на городских собраниях.

В то же время нельзя считать, как это может показаться из наблюдения Лиона Фейхтвангера, что Сталин умел выступать лишь перед «простонародной» аудиторией. Будучи опытным оратором, Сталин стремился добиться контакта с любой аудиторией, а потому учитывал особенности каждой из них. Обращаясь к русской аудитории, он мог для иллюстрации своего тезиса обратиться к тексту чеховского рассказа или басни И.А. Крылова «Пустынник и медведь». Когда же Сталин выступал перед иностранными рабочими делегациями, среди которых было немало французов, то он напоминал им содержание трилогии Альфонса Додэ про Тартарена из Тараскона, а выступая на объединенном заседании президиума ИККИ и ИКК 27 сентября 1927 года, он цитировал высказывание Генриха Гейне по поводу критика Ауфенберга. Он говорил в тоне политического инструктажа, обращаясь к активу хозяйственников в 1931 году, и в тоне застольной речи в Кремле на приеме работников высшей школы в мае 1938 года.