Не успел наш директор сесть за стол и открыть журнал, как ученица, сидевшая впереди меня, встала и направилась к его столу. Он с удивлением смотрел на нее, а девушка, подойдя совсем близко, сказала:

— Дорогой учитель, сегодня девятое января, годовщина гибели Чан Ван Она[8]. Разрешите приколоть вам значок в память о нем.

Все встали, зааплодировали, многие ученики достали такой же зелено-голубой значок с красным факелом и прикололи у себя на груди. Тогда девушка приколола значок директору. От неожиданности он растерялся, забормотал что-то, вытянув руки вперед, как будто хотел оттолкнуть ученицу, а потом, по-стариковски семеня, выбежал из класса. Он решил обойти все классы. Мы слышали, как по всей школе неслись аплодисменты и приветствия. Вся школа отмечала этот день!

Я знала о подготовке к этому дню. Несмотря на все запреты, в школе создали комитет, и в его руководство вошли Хонг Лан и Хоанг, как старосты своих классов. И вот накануне Хоанг сказал мне, что годовщину решено отметить всей школой.

Наконец директор вернулся, очень взволнованный. Он застыл на пороге, словно не решаясь переступить его. И тут с задней парты поднялся парень, вышел вперед и, остановившись перед директором, произнес:

— Разрешите сказать несколько слов в память о Чан Ван Оне?

— Нет, нет! Ни в коем случае!

Директор решительно замотал головой и двинулся к учительскому столу. Класс зашумел. Директор поднялся на возвышение, внимательно оглядел класс и, тяжело опустившись на стул, тихо сказал:

— Я запрещаю отмечать какие-либо даты. В нашей стране нет больше империалистов, нет колонизаторов, у нас национальное государство. Ваше дело — хорошо учиться, а не вносить смуту или слушать коммунистических подстрекателей…

Тут его перебил громкий голос:

— Верно! Сейчас у нас нет империалистов и колонизаторов. Так что́ плохого в том, что мы хотим отметить годовщину со дня гибели Ван Она — национального героя, боровшегося против империалистов и колонизаторов?

— Ура! Да здравствует Чан Ван Он!

Мы все оглушительно захлопали, а парень продолжал:

— Именно поэтому мы и просим разрешить отметить эту годовщину. Ведь в противном случае могут подумать, будто в нашей школе мечтают о возвращении колонизаторов и империалистов.

Его поддержали остальные. Директор школы, бормоча что-то под нос, спустился с возвышения и покинул класс. Ученики один за другим выходили к учительскому столу и говорили о Чан Ван Оне. Мы все давали обещание брать с него пример, быть прилежными учениками и патриотами.

Парня, который говорил с директором школы, мы звали Усатый Линь. В прошлом году он учился вместе с Тхань в седьмом классе, Тхань сдала экзамены, а он провалился, однако пошел учиться в восьмой класс.

У него были красивые черты лица и аккуратно подстриженные усики. Он любил рассказывать, как ею отец — известный в городе адвокат — потребовал сбрить усы и за это предложил Линю тысячу пиастров[9]. Но Линь наотрез отказался: «Я не могу отречься от самого себя. Тысячи парней носят то же имя, что и я, но только одного из них называют Усатым Линем. Я не могу сбрить усы, как не могу перестать быть самим собой».

Линь, обычно шумный и веселый, был сегодня какой-то притихший — явно чем-то расстроен. Но когда директор, который часто ругал его за то, что он лодырничает, упомянул о «коммунистических подстрекателях», Линь не выдержал и, хотя он сам не принимал участия в подготовке и на груди у него не было памятного значка, стал выступать горячо и убежденно.

Пока Линь говорил, Тхань не сводила с него глаз. А когда он вернулся на свое место и весь класс зааплодировал ему, Тхань вырвала из тетради листок и быстро написала:

Она свернула записку и незаметно бросила ее Линю. Тот прочитал и кивнул в знак согласия.

После уроков Линь выкатил из ворот школы мотороллер и остановился, поджидая Тхань. Многие из наших заметили, что Линь кого-то ждет, и, проходя мимо, подшучивали над ним.

Вскоре появилась Тхань, и они медленно пошли вдоль улицы, негромко разговаривая.

На следующий день я спросила Тхань, о чем они говорили. Она смеясь ответила:

— Я похвалила его за вчерашнее выступление. — И тут же спросила меня: — А как по-твоему, он смелый?

Я улыбнулась и молча кивнула.

Наши первые туристские поездки мы совершали главным образом на юг от Сайгона. Но однажды ребята предложили съездить в Биенхоа — на мою родину.

Ранним воскресным утром мы выехали на велосипедах. В нашей компании были Хонг Лан, Хоанг и еще двое ребят из нашего класса. Сезон дождей подходил к концу. Обогнув гору Тлутхой, мы свернули к моему родному городку. По обе стороны дороги вытянулись в ряд изумрудно-зеленые шелковицы. Мы болтали, шутили, пели.

Вот и мой городок. Вначале я повела друзей к бабушке — она жила с младшей дочерью, моей тетей. Потом мы отправились в наш сад, который расположен довольно далеко от городка, на песчаном берегу реки, рядом с полузаброшенным хутором. Раньше сад принадлежал бабушке, но после войны она не захотела больше там жить, перебралась в город. А моя мама осталась, решила охранять сад. Сад этот был посажен моим дедом, он выхаживал каждое дерево. Когда мы ездили в Лайтхиеу и в Бунг, мы пробовали саузиенг, мит то ны, тём тём и ву сыа, ели плоды манекута[10] и ягоды шелковицы, А теперь мне очень хотелось угостить друзей грейпфрутами из нашего сада.

Мамы дома не оказалось, она, как всегда, ушла на базар продавать рыбу. Мы оставили велосипеды в саду и побежали к реке купаться. Толкаясь и крича, мы подбежали к краю обрыва и остановились. Перед нами неторопливо, красуясь, несла свои воды река Донгнай; посреди нее, прямо против нас, виднелся остров Гао. Мы завороженно смотрели на остров и на долину Анфудонг, раскинувшуюся на противоположной стороне. Прибрежная полоса белого песку окаймляла остров, который густо зарос кустарником и высокой травой, и лишь на одном краю его, словно зеленые факелы, вставали кроны деревьев. Волны лениво набегали на берег. По речной глади степенно скользили лодки, распустив паруса. Казалось, что и сам остров, словно громадная лодка, медленно плывет по реке, а парусами ему служит стена высоких деревьев.

Друзья засыпали меня вопросами: есть ли у реки другое название, живет ли кто-нибудь на острове, кому принадлежат поля, сады и дома, что виднеются за деревьями, пересыхает ли эта часть реки в сухой сезон и нельзя ли в такие дни пешком добраться до острова.

Я охотно отвечала на расспросы. Мне хотелось рассказать друзьям, что в годы Сопротивления на острове жили партизаны и бойцы нашей армии и что мама носила им продукты, добираясь до острова прямо под носом у вражеских солдат, окружавших нашу деревню.

Хотелось рассказать им и о гибели маминого брата — моего дяди. Он был партизаном. Однажды вечером, едва мы сели ужинать, к нам в дом пришли его товарищи и сообщили, что дядя погиб на острове. Враги унесли его тело, но винтовку им найти не удалось, на другой день партизаны разыскали ее в песке.

Я могла бы рассказать моим друзьям и о том, что мой отец раньше был лодочником, а когда началась война Сопротивления, он на своем сампане[11] ходил по нашей реке от деревни Танба до Тамана, Фыокли и Бенго. Иной раз отец брал меня с собой, и тогда я устраивалась на носу сампана, чтобы лучше видеть реку. Если на реке никого не было видно, отец уходил под тент и что-то писал там, и тогда я садилась на весла вместо него. Один раз, когда наш сампан приближался к холму Зыа, мы увидели, что в нашу сторону направляется большая шлюпка с французскими солдатами. Они загоняли все лодки к причалу. Солдаты грубо выталкивали на берег людей и обыскивали. Наш сампан они тоже обыскали. Не найдя ничего, они тем не менее избили отца и увели его куда-то. Мне тоже досталось — один солдат стукнул меня так, что я свалилась в воду. С трудом выбравшись из воды, я снова залезла в лодку, но солдаты опять стали бить меня, допытываясь, куда отец спрятал какие-то бумаги. Я плакала и говорила, что ничего не знаю. Наконец они оставили меня в покое. Я с трудом поднялась и, собрав последние силы, кое-как довела наш сампан до дома. Мамы не было — она уже ушла на базар, и меня встретила тетя. Я сказала ей про бумаги, которые отец спрятал в лодке, и мы сожгли их. Потом бабушка, мама и тетя отправились искать отца. Они нашли его в полицейском участке. Мокрый с головы до ног, он был без сознания. Лишь через месяц с лишним отца, совершенно больного, наконец отпустили, и он сразу же ушел на войну.