Однажды в конце мая я получила письмо. Сразу вскрыть его и прочитать не могла, пришлось ждать ночи, когда я смогу уединиться в своей «канцелярии».

Вечером — было уже около девяти часов — в комнате установилась тишина, слышался только шорох вееров да комариное жужжание. Закрывшись одеялом, я вскрыла письмо и поднесла листок к свету, проникавшему сквозь щелку. Письмо было коротенькое и написано бисерным почерком, но я уже привыкла к этому и читала без труда.

Строчки поплыли у меня перед глазами. Я снова прочитала: «к смертной казни… Ле Куанг Винь… Ле Хонг Ты… Чан Хыу Хоанг…» Хоанг! Я продолжала машинально читать письмо, но буквы плясали перед глазами, сливаясь в мутное пятно. В этом письме нас призывали учиться мужеству и стойкости на примере наших товарищей, смело идти в борьбе до полной победы над нашими врагами!..

Слезы застилали глаза. Я не могла поверить в случившееся. Они не имели права выносить такой жестокий приговор! Хоанг не должен умереть! Но ведь приговор вынесен, об этом сказано в письме партийного комитета, которое я держу в руках!..

Я должна была четырежды переписать это письмо, наметить план действий и подумать о том, как отправить письма другим товарищам.

Сдерживая рыдания, я начала писать обращение к членам нашей парторганизации. Я писала, а сердце содрогалось от горя, и слезы безудержно струились по щекам, капали на клочок бумаги и размывали и без того едва заметные буквы. И все-таки я должна сохранять самообладание, быть спокойной, осторожной, готовой к любым случайностям, чтобы не угодить в лапы госпожи Бай, которая постоянно следит за мной.

Буквы прыгали перед глазами, я ничего не видела сквозь слезы. Хоанг! Дорогой мой!..

Мы узнали, как держались подсудимые во время процесса. Когда им зачитали приговор, профессор Ле Куанг Винь заявил: «Мы очень сожалеем, что не сумели должным образом наказать главаря американских агрессоров в Сайгоне!»

Ле Хонг Ты сказал: «Я жалею, что у меня не оказалось достаточно гранат, чтобы уничтожить всех американских агрессоров!»

Я была уверена, что и Хоанг поддержал своих товарищей!

На заседании военного трибунала они требовали свержения режима, ликвидации фашистских законов. Когда председатель суда сказал, что подсудимые могут просить о помиловании, они ответили, что считают себя невиновными и поэтому не будут подавать апелляции. Приговор они встретили песней, — их так и вывели из зала суда, когда они пели свою песню.

Услышав мой рассказ, соседка Мон возмутилась:

— Да чтоб могилы не нашлось для таких судей! Ну хорошо, пусть судят, только зачем приговор приводить в исполнение?

Что говорить, я тоже, грешным делом, надеялась, что приговор останется только на бумаге, а смертную казнь заменят другим наказанием. Но как ни уговаривала я себя, от тоски и страшных предчувствий не находила себе места.

Прошло несколько месяцев, по всей стране поднялось движение протеста против жестокого приговора. Я надеялась и ждала.

Однажды наш Хынг вышел погулять, но вдруг быстро вернулся и бросился ко мне. Малыш свободно путешествовал по всему лагерю, заходил в другие секторы, и всюду его принимали с радостью.

Малыш обхватил меня руками за шею.

— Тетя, тетя!

Мне приятно было ощущать пухлые детские ручонки, обвившиеся вокруг моей шеи. Я прижала его к себе и поцеловала. Мальчик отпустил меня и убежал гулять, а в руках у меня осталась маленькая записка. Я не стала ждать вечера и, улучив момент, развернула листок.

В записке лежал еще какой-то крошечный предмет — не больше половины ногтя мизинца. Это было крохотное сердечко, вырезанное из скорлупы кокосового ореха, тщательно отполированное, и на каждой стороне были выцарапаны чуть заметные буквы Ф. и Х.

Я уничтожила записку, а подарок тщательно спрятала в складках платья. Сердце мое, казалось, выскочит из груди от радости! Эти едва заметные линии, прочерченные на скорлупе кокосового ореха, словно превратились в кровеносные сосуды, и по ним кровь из сердца Хоанга потекла в мое сердце. Я вышла во двор, села на свое любимое место под деревом и запела «Песню надежды», которую выучила, когда сидела в главном полицейском управлении:

Сердце мое билось тревожно, а тоненькие линии на скорлупке кокосового ореха, казалось, трепетали, словно крылья летящих птиц.

Лагерное начальство раскрыло нашу организацию и узнало о моей роли в ней. Меня снова, уже в третий раз, перевели в П-42, снова пытали в течение нескольких дней, пока я окончательно не свалилась. Находясь в четырех стенах абсолютно изолированной от мира одиночки, я все же узнала, что в стране началось движение буддистов, что в борьбу включились даже высшие бонзы, и несколько буддийских монахов в знак протеста совершили самосожжение. Учащиеся и студенты вышли на улицы Сайгона, Хюе и других городов.

Меня посадили в камеру номер шесть. В соседней камере номер пять сидел товарищ, которого схватили после провала в Ле Ван Зует. Его привезли сюда вместе со мной и жестоко пытали. На противоположной стороне коридора находились первая, вторая, третья и четвертая камеры. Здесь заключенные содержались в лучших, чем у нас, условиях. У них были даже топчаны, и их иногда выпускали на прогулку.

Когда я впервые попала в П-42, как-то раз, проходя мимо первой камеры, я увидела учителя Тана. Он был арестован раньше меня, во время неудавшегося переворота в конце шестидесятого года. Однажды, когда я проходила мимо его камеры, учитель Тан огляделся по сторонам и, убедившись, что никого из надзирателей поблизости нет, тихо сказал:

— Значит, вы тоже здесь…

В другой раз он сообщил мне, что видел здесь Тхань — нашу Брижит Бардо. Но чаще всего при встрече учитель молчал и только пристально смотрел на меня. И вот мы встретились вновь. Я видела в открытые двери камеры, как он, согнувшись, сидел на топчане и смотрел в одну точку. Учитель очень похудел, голова его стала совсем седой. Глаза, прежде такие живые и выразительные, теперь смотрели отчужденно и равнодушно.

Рядом с Таном, в камере номер два, сидел пожилой китайский эмигрант. Никто толком не знал, за что он арестован, говорили, будто его посадили в тюрьму за вымогательство. В третьей камере находился профессор, который оказался в тюрьме за сотрудничество в левой газете, где он осыпал проклятиями правительство, ругал его то на вьетнамском, то на английском языке. Мне рассказали, что профессор выступал против Зьема и его брата Ню, но весьма далек от нашей борьбы. И все-таки каждый раз, слыша его гневные речи, я понимала, насколько прогнил режим Нго Динь Зьема и до какой степени дошло возмущение наших соотечественников.

Дядюшка Бай из четвертой камеры предполагал, что снова готовится переворот, и поэтому мы, как только выйдем на свободу, должны немедленно включиться в борьбу. Учитель Тан, напротив, считал, что нужно соблюдать осторожность — ведь если начнется какая-нибудь заварушка, на нас первых выместят всю злобу…

Первого ноября из-за стен тюрьмы до нас донеслись звуки выстрелов. Тюремщики в панике забегали. Раньше многие двери в тюрьме были открыты, теперь же их закрыли и без конца проверяли запоры. Охранники, как сумасшедшие, сновали по коридорам, бегали с этажа на этаж. В этой суматохе нам забыли принести пищу, почти целые сутки мы голодали. В знак протеста мы кричали, что было силы, стучали в двери, но тюремщики вдруг пропали, словно их вовсе не было здесь.