В городе происходили какие-то события. Тюремное начальство и охрана старались не трогать нас. Только второго ноября мы увидели за решетками камер каких-то людей, но это оказались солдаты особых подразделений. Из разговоров, которые доносились до нас, мы поняли, что Нго Динь Зьем и Нго Динь Ню убиты, к власти пришли генералы и в связи с этим майор Кхам, Зыонг Динь Хиеу и Черный Тхань были смещены.

Вечером второго ноября профессор из третьей камеры был освобожден. Но даже в этот день он продолжал ругать и поносить всех и вся.

Утром третьего ноября по поручению нового правительства в тюрьму прибыла так называемая «комиссия по проверке условий содержания заключенных». Кроме представителей полиции в ее состав входил и армейский офицер в звании майора, которого сопровождали несколько солдат. В комиссии оказалось и два «гражданских лица» — один молодой, другой совсем старик. Старик был одет в национальный вьетнамский костюм, молодой же — в новом, с иголочки европейском костюме. Комиссия торопливо прошла по коридору, даже не заглянув в камеры. Мы кричали, стучали в двери. Вся тюрьма наполнилась шумом и криками. В конце концов комиссия вынуждена была открыть камеры и осмотреть их.

Заглянув в мою камеру, старик с удивлением спросил:

— А здесь есть и женщины?

Молодой выступил вперед и сказал, указывая на меня пальцем:

— Эту женщину отвезите в больницу!

Я не могла сдержать усмешку. Такие «знаки внимания» оказывали нам и раньше. Выходит, этот переворот не принесет ничего нового!

Перед тем как подойти к моей камере, комиссия остановилась перед камерой учителя Тана. Члены комиссии разговаривали с ним почтительно, обещали разобраться в его деле и немедленно предоставить ему свободу. И действительно, на следующий день пришел приказ об его освобождении. Уходя, учитель подошел ко мне и тихо сказал:

— Раньше я думал, что коммунизм неприемлем для нашей страны, что он зародился в Европе и не соответствует духу нашего народа. С этим сознанием я и шел за участниками переворота. Но с того дня, как я попал сюда и посмотрел на вас — на тебя, твою подругу Тхань, других заключенных, — я изменил свое мнение.

Последнюю фразу он произнес совсем тихо, но я все равно отчетливо слышала ее. С этого дня я стала с еще большим уважением относиться к моему старому учителю.

Итак, генерал Кхань, возглавивший переворот, постарался избавиться от своих прежних соратников. Обстановка в Сайгоне беспрерывно менялась. Повсюду шли митинги и собрания, выступления буддистов, католиков, забастовки учащихся, рабочих — казалось, весь город вышел на улицы. Бастующие захватывали школы и другие учебные заведения, магазины и предприятия. Перестали ходить поезда, были отменены все рейсы самолетов гражданской авиации, в городе не было ни электричества, ни воды. В тюрьме же все были радостно возбуждены — ждали дальнейших событий, ждали и надеялись, что свет революции дойдет, наконец, и до нас.

Главное полицейское управление было переполнено в основном учащимися школ и студентами. Хватали всех подряд, и невозможно было понять, кто за что арестован. Значительная часть молодежи была отправлена в лагерь Куанг Чунг, но и там людей было столько, что в камерах буквально негде было ни встать, ни сесть. Заключенные ругались, требовали обеспечить им нормальные условия и улучшить питание. Как только какой-нибудь нерасторопный охранник случайно попадал в эту толпу, на него тут же набрасывались, поэтому полицейские старались держаться подальше от заключенных.

Мы наблюдали из окон за тем, что происходит во дворе нашей тюрьмы, и радовались, когда кому-нибудь из охранников доставалось от заключенных. Мы искали в толпе друзей или просто знакомых. Я тоже надеялась увидеть кого-нибудь, но безрезультатно.

Я продолжала внимательно наблюдать за вновь прибывшими. Одни пели песни, другие рассказывали что-то, смеялись и шутили.

От новичков я и узнала подробности происходивших в городе событий. Оказывается, несколько десятков тысяч демонстрантов окружили резиденцию генерала Нгуен Кханя, он пытался скрыться, но его задержали и вынудили предстать перед демонстрантами. После длительных переговоров Кхань пообещал разорвать фашистскую «Хартию Вунгтау»[32]. Рассказывали также, что в то время, когда в районе рынка Бетхань проходила многотысячная демонстрация жителей Сайгона, на проспекте Тызо около гостиницы «Каравелла» взорвалась бомба. В гостинице это время находился вице-президент США Никсон, только что прибывший в Сайгон. Если бы бомба взорвалась чуть раньше, скольких генералов и советников пришлось бы вытаскивать из-под обломков!..

Однажды я услышала, как кто-то громко и сердито кричит в толпе вновь прибывших. Голос показался мне очень знакомым. Я прислушалась. Неужели Линь? Наш Усатый Линь! Это был действительно он. Те же фатоватые усы, тот же заносчивый вид и все так же размахивает руками во время разговора.

Вечером один из охранников, приблизившись к толпе, громко крикнул:

— Кто здесь Линь?

В ответ раздалось несколько голосов:

— А кто это такой?

— Линь? Какой Линь?

— Послушайте, вызывают Линя…

— Зачем?

И вдруг я услышала громкий голос Линя:

— Как это «какой Линь»? Здесь есть только один Линь — я, меня еще зовут Усатый Линь!

Охранник заявил:

— Нам приказано привести Нгуен Хоанг Линя.

— Так я и есть Линь!

— Хорошо, прошу вас пройти к майору.

— А зачем я ему понадобился? Передай своему майору, если ему нужно поговорить со мной, пусть придет сюда!

Молодые люди, обступившие Линя, зашумели:

— Правильно! Если хочет говорить, пусть приходит сюда и говорит перед всеми.

Охранник поморщился.

— Но господин майор приглашает вас, чтобы отпустить домой. Он получил приказ освободить вас!

— Я не пойду отсюда один, если они решили освободить меня, пусть освобождают и остальных!

Голос Линя заглушили одобрительные возгласы. Те, что оказались ближе всех к охраннику, закричали: «Пошел вон! Топай отсюда!» А вокруг уже неслись крики: «Долой Нгуен Кханя! Долой фашистскую диктатуру! Протестуем против незаконных арестов!»

Я вспомнила наши с Хоангом споры о Лине: доверять ему или не доверять. Я и теперь не могла понять, что заставляет Линя участвовать в движении. Уже после я узнала, что отец Линя, бежавший после неудачного переворота шестидесятого года в Париж, ныне вернулся и весьма популярен в Сайгоне. Одно было ясно: Линь продолжает борьбу.

С того дня я уже больше не слышала голоса Линя. Может быть, его вместе с другими отпустили или перевели в лагерь Куанг Чунг, а возможно, отправили в другую тюрьму.

Меня же перевезли вскоре в главное полицейское управление.

Новым начальником главного полицейского управления стал майор Фыок. Приступив к своим обязанностям, он не замедлил пригласить меня на беседу.

— Откуда вы родом? — спросил он.

— Из Биенхоа.

— Надо же! Я тоже из Биенхоа!

В ближайшее воскресенье, сказал майор, он собирается поехать в родные места и может зайти к моим родственникам, если я скажу, где их найти.

Я отказалась сообщить ему адрес моих родных. Майор не стал настаивать и сказал:

— Я должен сказать вам откровенно, документы о вашем освобождении уже готовы, но вы должны проявить хотя бы минимум доброй воли, если хотите вернуться домой. Ведь вы находитесь в тюрьме уже больше четырех лет! Вы могли бы, например, сделать вид, что приветствуете наше знамя. Ну представьте себе, что это красное знамя с золотой звездой.

Я отрицательно замотала головой, и он торопливо добавил:

— Ну хорошо. Вы не хотите приветствовать знамя, но вы могли бы сделать мне лично небольшую уступку — ведь мы земляки. Я даже не буду заставлять вас писать никаких бумаг.

Я категорически отказалась. После четырех с лишним лет пребывания в заточении я научилась разбираться во всех их приемах и уловках. Кроме того, вернувшись сюда, я встретила Хоа, свою старую знакомую, она-то и сказала мне, что Хоанг давно сослан на Пуло-Кондор. Сейчас, когда обстановка в Сайгоне накалилась и власти боятся нового взрыва, они стараются не держать людей в тюрьмах подолгу — одних ссылают подальше, других освобождают. Но освободить всех — значит выпустить тигра в джунгли, поэтому на свободу отпускают осторожно и постепенно. Возможно, и меня скоро выпустят. Но, как бы то ни было, вернусь ли я домой, останусь здесь или буду выслана в какой-нибудь далекий лагерь, я все равно должна быть настороже. Тюремщики, возможно, готовят мне ловушку.