Я даже и представить себе не могла, что именно здесь, в этом темном и дымном подвале, узнаю все подробности об аресте Хоанга! Встреча с Ба вселила в меня новые силы. На третий день нашей голодовки в карцер спустились представители тюремной администрации и начали уговаривать нас отказаться от своего решения, к нам привели даже врача и медсестру, и те сделали нам какие-то уколы. Мы лежали пластом, ослабев от голода и жары. На четвертый день нас вытащили из карцера. Ба Тыой направили в какую-то другую тюрьму, меня же через несколько дней отправили в лагерь Ле Ван Зует.

Увидев меня, мои старые знакомые — полицейские Лун и Занг — весело заулыбались.

— Смотри-ка, наша «бабушка» снова здесь!

А Черный Тхань, внимательно взглянув на меня, сказал:

— В чем дело? Ведь вы были арестованы больше года назад и теперь снова вернулись сюда? Значит, не захотели возвратиться домой?

Меня отвели в ту же комнату в особом секторе для женщин, где я уже сидела раньше, и, едва переступив порог, я услышала детский голосок:

— Красивая тетя снова вернулась! Тетя, которая спала в углу, снова вернулась!

Это был малыш Хынг. Он подбежал ко мне и обхватил мои колени. Он очень вырос — теперь ему было уже почти пять лет. В комнате надзирательницей была по-прежнему госпожа Бай. Из старых заключенных остались только Мон и партизанка из провинции Лонган. Тетушку Ба отпустили домой. Остальных либо освободили, либо перевели в другие тюрьмы.

Прежде всего я спросила у Мон, существует ли у них подпольная парторганизация. Так бывало всегда — куда бы я ни попадала, я прежде всего старалась наладить связь с организацией. Мон в ответ покачала головой и сказала, что не раз пыталась поговорить с соседками по камере, но они отказывались обсуждать этот вопрос, заявляя, что заключенные здесь постоянно меняются и, кроме того, госпожа Бай все время торчит в комнате, в этих условиях ни о какой организации не может быть и речи. Я предложила Мон начать с того, чтобы организовать простую взаимопомощь, это несложно и абсолютно безопасно.

Вскоре, воспользовавшись тем, что Бай ненадолго вышла из комнаты, мы договорились, как будем теперь действовать, как следить за тем, чтобы надзирательница ни о чем не узнала. Маленький Хынг, слушая нас, неожиданно сказал:

— Вы говорите, а я буду караулить.

Мы рассмеялись.

— А как ты будешь караулить?

Малыш взял в руки веер, встал в дверях и, подперев веером подбородок, сказал:

— Когда никого нет, я буду стоять и молчать, а как увижу кого-нибудь, сразу стану веером размахивать и петь: «Тин-тин-тин», — и он показал, как будет все делать.

С того дня Хынг постоянно стоял на карауле, когда мы обсуждали наши дела. Однажды мы только собрались вместе, вдруг Хынг быстро замахал веером, припевая: «Тин-тин-тин…» И только мы разбежались по углам, занялись каждый своим делом, в комнату ввалился Лун, внимательно окинул взглядом всех и, подозрительно глядя на мальчика, спросил:

— Ты, малец, значит, сторожишь, когда твоя мать вместе с другими смутьянками устраивает собрания, да?

Но Хынг по-прежнему стоял у порога и как ни в чем не бывало напевал:

— Тин-тин-тин…

— Так или нет?

— Тин-тин-тин…

Лун вынужден был убраться, так ничего и не добившись от мальчика.

Я уже не раз убеждалась в необыкновенной сообразительности нашего Хынга. Совсем недавно, в дни праздника Тет, женщины нашей комнаты потребовали свободы передвижения по лагерю — чтобы заключенные могли поздравить друг друга с Новым годом. По этому случаю в нашу комнату зашел начальник охраны Зыонг Динь Хиеу. Хынг, ни слова не сказав матери, спрыгнул с кровати, подбежал к Хиеу и попросил, чтобы тот разрешил сшить ему новую одежду.

— А то наступает праздник Тет, а я хожу почти голый!

— Хорошо, скажи матери, чтобы сшила тебе рубашку и штаны, — ответил Хиеу.

— Нет, вы меня из дома забрали, и штанишки мои здесь прохудились, значит, вы мне новые должны дать, — тут же нашелся Хынг.

Хиеу ничего не ответил, только ухмыльнулся, но на другой день мальчику принесли новую одежду.

Главная наша задача состояла в организации партийной ячейки. В нашем секторе я была единственным членом партии. Моя соседка Мон давно вступила бы в наши ряды, но в секторе не было партийной ячейки.

Любая связь между заключенными разных секторов была абсолютно запрещена. В лагере был установлен строжайший контроль, особенно за нашим сектором и за мужским сектором номер два. Между нашими домами был небольшой дворик. Я вспомнила, как раньше выходила сюда гулять, как садилась под деревом и распевала песни. И теперь я решила таким способом установить связь со вторым сектором — выходила во двор, садилась под дерево и, глядя на окна соседнего дома, тихонько напевала.

Однажды утром я увидела, что из второго сектора вышел человек с бочонком в руках. Это был крупный мужчина, мне он показался знакомым. Когда же он подошел поближе, я узнала его — это был товарищ Там, или Ут Данг, из П-42! Интересно, как давно он здесь? Товарищ Там, не глядя на меня, прошел совсем близко, направляясь за водой. Я с трудом сдержала радостное волнение — у меня теперь будет опытный наставник, у которого я всегда найду поддержку!..

С помощью товарища Тама я установила связь с четырьмя заключенными из секторов A, B, C и D. В этих секторах содержались узники, уже прошедшие обработку, но не сломленные ею, и недавно арестованные, находившиеся, по выражению тюремного начальства, в стадии обработки. Естественно, в такой обстановке заключенные не доверяли друг другу, все боялись провокаций. И хотя среди заключенных были наши товарищи, никто не решался организовывать партийные ячейки. После установления связи между секторами мы решили создать объединенную парторганизацию. Через товарища Тама я связалась с партийным комитетом лагеря, и там одобрили нашу идею и даже назначили меня секретарем вновь созданной организации. Вот тогда-то я и предложила моей соседке Мон вступить в партию.

Да, теперь работы у меня прибавилось и времени не хватало для грустных дум и переживаний. В каждом секторе были коммунисты, и связь между собой мы поддерживали письменно, обсуждая все насущные проблемы. Иной раз приходилось писать письма в четырех экземплярах, чтобы разослать во все секторы. Вот и завела я целую «канцелярию», в которой трудилась главным образом ночью, когда все уже спали. Как раз над моей головой горела в камере лампочка, и, накрывшись одеялом с головой, оставив лишь маленькую щелочку для света, я читала всю поступающую ко мне корреспонденцию, инструкции лагерного комитета, записки моих товарищей, членов нашей организации, всю информацию о жизни лагеря, о событиях в стране, и тут же писала ответы, отчеты в комитет, давала поручения моим товарищам, — такова была моя «канцелярия».

И потекли дни напряженной работы. Я по-прежнему придерживалась своего давно заведенного распорядка: ела, спала, делала зарядку, гуляла. Но чем бы я ни занималась теперь, все мои мысли были заняты партийной работой, все думы мои посвящены нашей борьбе. Я часто тосковала по дому, по родным и, конечно, по Хоангу, но все равно главным для меня была борьба, борьба с врагом, который угрожал нашей стране, врагом, который был здесь, в лагере, угрожая и мне, и всем моим товарищам… И я была ответственна не только за себя, но и за своих товарищей по борьбе, за их жизни… И еще — я должна бороться с врагом, который угрожает жизни моего Хоанга. Известие об его аресте потрясло меня, но я сумела справиться со своими чувствами. Я знала, что его будут пытать куда более страшными пытками, чем достались мне, но я верила, что он все выдержит и его ничто не сможет сломить. Я верила в него, как в нашу победу, как в наше будущее…

В мае мы получили сообщение, что готовится суд над участниками покушения на американского посла. Я с волнением думала об этом, тревога не покидала меня. Мы знали, что подготовка к суду идет, но когда состоится суд, было неизвестно, и все с нетерпением ждали новостей.