Отец громко гикает, и лодка артели — она всегда наготове и следует за ним вдоль берега, на случай, если всплывут два-три крокодила сразу, — подплывает на его крик.

Крокодил тянет раскручивающуюся веревку за собой. Раненный, он может уйти самое большее на два-три километра. Потом он постепенно потеряет силы, найдет какую-нибудь заводь и заляжет на дне.

На следующее утро две лодки охотничьей артели проходят вдоль берегов, ищут поплавок. Тот, кто бросил копье и ранил крокодила, должен нырнуть на дно реки, чтобы связать его. Только тогда окончательно завоевывается право единоличного пользования своей частью — желудком крокодила…[45]

Всякий раз, когда отец, захватив большой моток проволоки, нырял на дно, Ко — мы с ним тоже иногда бывали на лодке — готов был заплакать, а у меня начинали дрожать руки и ноги. Отец, подолгу задерживаясь под водой, иногда выплывал набрать воздуха. Наконец, захватив с собой веревку потолще, он нырял в последний раз, чтобы связать ею крокодила, а там уже охотничья артель тащит его наверх. Потом отец выпивал несколько глотков вина, чтобы согреться, холодной рукой стряхивал капли с усов, в которые набились мелкие зеленоватые водоросли, и, смеясь, смотрел на нас с Ко:

— Ну что, испугались? Если крокодила проткнуло копье из эбена, он уже еле шевелится, лежит тихо-мирно на дне… Связывай как хочешь. В глотке копье, как же теперь кусаться! А если начнет вертеться, самому же будет больнее…

С реки повеяло прохладой, вымпел на конце шеста захлопал на ветру. Я сидел между отцом и старым охотником, смотрел на широкую реку, в которой где-то прятались крокодилы, и думал о том, какие же сильные эти люди, охотники на крокодилов!

«Природа коварна и сурова, человек всегда должен быть начеку. Но нет такой силы, которую не одолел бы человек», — думал я. И чуть не сказал это вслух. Хорошо, что вовремя спохватился, иначе отец и старый охотник, наверное, подумали бы, что я повредился в уме.

«Я беден и потому, как лист, упавший в реку, куда понесет вода, туда и плыву. К тому же сейчас всюду враг…» Так сказал мой приемный отец в тот день, когда мы встретились с охотниками на крокодилов.

Как же все это оказалось верно!

Мы прожили в рыбачьем селении всего лишь каких-нибудь три месяца. И еще не просохла земля на том месте, где мы поставили хижину, и не успела приемная мама узнать в лицо всех соседских женщин, как мы снова вернулись к кочевой жизни.

Последние несколько дней рыбаки, ходившие в открытое море, возвращаясь с лова, приносили вести о том, что враги надвигаются на нижний Уминь и что в устье реки много разведывательных катеров. Даже к нам сюда, в рыбачий поселок, когда становилось тихо, долетали из залива сирены кораблей. Говорили, что вражеский сторожевой катер, загасив мотор, прошел в ближнюю бухту и захватил двух ловцов креветок и что целое отделение марионеточных солдат, переодетых в крестьянскую одежду, спустилось по реке и дошло до самых болот, пока его не остановила засада местного отряда самообороны. Каждый день над нашими головами гудели «старухи»[46]; они почти задевали верхушки деревьев. Разнеслись слухи о том, что в залив вошли два военных транспортных корабля. Небо в той стороне потемнело от дыма пожарищ.

Вокруг стояла страшная суматоха, — все хотели поскорее уехать.

Отец был намерен остаться здесь.

— Если придут враги, буду драться вместе со здешним отрядом самообороны. Ведь если все побегут и бросят свою землю врагу, — говорил он, — что же тогда получится!

У нас в семье, как назло, случилось несчастье — заболел Ко. Они с мальчишками собирали в зарослях кустистых пальм заплывших туда пескарей, и он нечаянно наступил на ядовитую рыбу, которую называли «чертова морда». Теперь нота сильно распухла, поднялся жар, и бедный Ко лежал в лодке, стонал и бредил. Мама все время плакала и торопила отца с отъездом.

— Куда же мы сейчас поедем? — сердито хмурился он.

— Ну, если ты от своих крокодилов оторваться не можешь, то я сама сделаю плот и увезу ребят!

Ее страдальческое лицо побледнело, губы дрожали, как будто она хотела еще что-то сказать и не могла.

Отец вздохнул и долго смотрел на Ко, лежащего в забытьи. Потом решительно поднялся, обернул голову повязкой, взял нож и пошел обдирать бамбуковое лыко на веревки, которые могли нам понадобиться в дороге.

Когда начало темнеть, наша лодка отошла от берега. В рыбачьем селении было безлюдно. На отмели, над грудами мертвой рыбы, кружились зеленые мухи. Когда мы начали грузить в лодку наш скарб, они с громким жужжанием разлетелись. Отец стал на рулевое весло, я был на носовом. Мама поминутно оглядывалась на покинутую хижину, грустно стоящую на краю селения. Шесты для просушки сетей на берегу отдалялись с каждой минутой и скоро стали совсем не видны в вечернем тумане, поднимавшемся над водой…

Как и раньше, мы, сменяя друг друга, плыли без отдыха несколько дней и ночей подряд. Иногда мне начинало казаться, что наша лодка совсем не движется. Здесь все места были очень похожи одно на другое. Берег по обеим сторонам был покрыт густыми зарослями кустистых пальм. Дул ветер. Перешептывание листьев под ветром, плеск волн о борт лодки и скрип весел — все слилось в монотонную печальную мелодию, от которой становилось очень тоскливо.

Я вспоминал о доме, о родителях, о своем друге моряке Ба и спрашивал себя, не было ли в его скитальческой жизни таких же невеселых дней.

Мне вспомнились его слова:

«… Сегодня — здесь, я завтра — там. Вот я, например, где только не побывал — в лесах, на разных морях, в степях и горах! И чем больше я ездил, чем больше встречал интересного, тем сильней это меня захватывало…

Низкий голос моряка Ба как будто плыл сейчас следом за нашей лодкой.

Зеленые оазисы, сверкающие золотом пески огромной пустыни и купцы на спинах верблюдов, устало смотрящие на силуэты египетских пирамид на горизонте… Морские порты с сутолокой разноплеменных пассажиров в красочных национальных одеждах, спешащих по трапам океанских лайнеров… Моря, закованные во льды, где все сливается с небом в сплошной белизне; эскимосы в одеждах из шкур, упряжки быстроногих оленей… Обо всем этом я мечтал, и все это было на сверкающих яркими красками открытках, которые моряк Ба когда-то подарил мне. Открытки так и звали побывать в разных краях. Но все это было так далеко! Попаду ли я когда-нибудь туда?! А здесь, на этой широкой реке, по которой мы плыли, было пустынно и тихо. И мне так часто хотелось превратиться в пингвина…

Кустистые пальмы, стоявшие по обеим сторонам реки, вскоре сменились лесом финиковых пальм с густым, непроницаемым сводом крупных листьев. Здесь, у самой воды, среди обуглившихся от удара молнии стволов пальм, на иссиня-черной болотистой земле лежало множество черно-желтых змей. Свернувшись кольцом, змеи вытягивали вверх головы, как будто разглядывали верхушки пальм. Иногда я, сильно размахнувшись веслом, нечаянно задевал по змее, но она даже не шевелилась. За лесом финиковых пальм потянулись заболоченные пустоши, до горизонта заросшие высокими, в рост человека, травами; изредка над ними проносился долетавший сюда ветер с моря, и травы клонились ему вслед, колышась как волны. Над зеленым травяным простором кружилось несметное множество аистов.

Я поднял весло и, обернувшись, заглянул под навес лодки.

— Ко! Вставай, посмотри, как много аистов!

Ко, лежавший ничком, знал, что я посмеиваюсь над ним, но все же откинул укрывающую его циновку и выглянул из-под навеса.

— Подумаешь, удивил! Бывает и побольше! — скривил он рот в усмешке, снова лег и, скорчившись, натянул на себя циновку.