Как и вчера, она, слегка откинув голову, заправила волосы под резиновую шапочку и сбросила на мостки купальную простыню. Неожиданно из поста вышел вражеский офицер с огромной овчаркой. Шпионка, оглянувшись, засмеялась и что-то сказала ему перед тем, как прыгнуть в воду.

Я вцепился в траву. Овчарка вдруг залаяла на водоросли, проплывающие мимо поста. Я похлопал Луока по спине и крепко прижал к себе, чтобы он не вырвался и не залаял на овчарку.

Шпионка все еще плавала вокруг мостков. Подплывал еще один куст водорослей. Овчарка снова залаяла. Было слышно, как офицер свистом позвал ее.

Теперь показался третий куст водорослей, гораздо меньший, чем первые, и плыл он заметно медленнее. Наверно, отец там, подумал я, и тут же раздался дикий крик шпионки. Она несколько раз перевернулась, отчаянно цепляясь за столбики мостков. Овчарка захлебывалась от лая. Офицер с криком «Вьетминь, Вьетминь!» тащил шпионку на мостки. Она, собрав последние силы, приподнялась, показала рукой на плывущие по реке водоросли и упала в судорогах.

Поднялась беспорядочная стрельба; прожектор лихорадочно прочесывал реку перед постом. Офицер с автоматом побежал по берегу, целясь в уплывавшие водоросли. Несколько солдат выбежали из дома и побежали следом за ним. Пули рикошетом летели над водой.

Я вскочил, сжимая секач, и побежал. Эх, если б у меня была винтовка! Кровь прилила к лицу. Я сложил руки рупором и заорал что было мочи: «Вперед! В атаку!» Эхо далеко разнесло крик, Луок помогал мне громким лаем. Офицер, услышав крик, повернул обратно к посту, солдаты остановились, потом тоже повернулись и побежали обратно.

Я долго бежал по берегу, звал отца и не слышал ответа. Куст водорослей, за которым я бежал, плыл все быстрее. Я сел и заплакал навзрыд.

Вдруг я услышал неподалеку шорох босых ног. Луок радостно заскулил и бросился вперед.

— Ан, это ты, сынок? — раздался из темноты голос отца.

Я бросился к нему и от радости чуть не сбил с ног.

— С тобой ничего не случилось, отец?

— Ничего, все в порядке. Я ведь нырнул на самое дно, как они могли меня ранить! Когда ты пришел?

— Ты только ушел, и я вскоре за тобой. Я так боялся…

Я почувствовал, как большая рука отца легла на мое плечо и, скользнув вниз, крепко стиснула кисть.

— Спасибо, сын. Спасибо тебе от отца!

Луок крутился у нас под ногами, мешая идти. Я поддал ему легонько ногой, чтобы отстал. Из поста начали стрелять минометы. Взрывы разбудили лес, уже весь погруженный в темноту.

— Только потому, что кровь за кровь, а так разве думал когда-нибудь, что на женщину руку подниму… — проговорил вдруг отец.

И мне показалось, что я слышал эти слова в какой-то старой-старой сказке…

Отравленные стрелы, примитивное средневековое оружие, оказались реальной и серьезной опасностью для врага. После всех этих событий враги пригнали еще три батальона марионеточных солдат и теперь непрерывно прочесывали весь район. Они сожгли хижины углежогов, с давних пор стоявшие в лесу, и построили еще четыре блокпоста в наиболее важных местах по течению реки.

Наша хижина тоже сгорела. Мы переселились в лодку и ушли на время в болотистые, затопленные водой места.

— Придется перебираться в нижний Уминь, делать нечего! — как-то со вздохом сказала мама, обращаясь к отцу.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, в тесноте под навесом лодки и смотрели на белесые потоки ливня, поливающего лес и горы.

— Вот только за мальчишек боюсь, — продолжала мама. — Начнем скитаться, вдруг заболеют, где тогда лекарство достанешь!

— Сколько лет уж мы здесь, можно сказать сроднились с этими местами. А теперь все бросать и искать нового пристанища… — ответил отец.

— Где дом, там и родным все становится. Ведь мы с тобой с самого начала-то не здесь жили… Не будь таким упрямым, — уговаривала мама. — Я ведь забочусь, чтоб ребятам было лучше, а там, как ты хочешь, так и будет…

Отец не ответил. Он крутил в руках трубку и хмуро поглядывал на капли, скатывающиеся с навеса в лодку. В лодке было сыро.

Ночью мы вышли в реку. Лодка да еще несколько старых котелков и узелок старой, латаной-перелатаной одежды — вот все, что у нас теперь оставалось.

Когда мы проезжали мимо могилы Дерзкого, отец остановил лодку и вышел на берег. Ко, как всегда, струсил — боялся привидений и поэтому остался в лодке, прижавшись к матери и обняв Луока. А я пошел следом за отцом.

Было очень темно. На небе мрачно светило несколько одиноких звезд. Отец сидел рядом с могилой и, уставившись в землю, рассеянно выщипывал травинки. На шорох моих шагов по сырой траве он поднял голову и показал мне на место рядом с собой.

— Мы с сыном пришли к тебе проститься, — сдавленным голосом обратился он к могиле. — Мне пригодилась пока только одна стрела из тех двадцати, что ты дал. Но ты можешь теперь отдыхать спокойно…

Я никогда не верил и не верю в такие вещи, как души умерших. Но низкий голос моего приемного отца, обращенный к могиле, и вспомнившаяся вдруг сейчас рука, закрывшая глаза умершего, того самого человека, что лежал в этой могиле, — все это вызвало у меня невольную дрожь.

Отец, кашлянув, повернулся ко мне:

— Ан, ты помнишь белощекого гиббона?

— Конечно, помню, а где он? — спросил я, хотя раньше почему-то думал, что он погиб во время лесного пожара.

— Даже зверю лесному ведомы любовь и привязанность, не только людям… Когда подожгли лес, Дерзкого не было дома, и гиббон был привязан в хижине. Огонь подошел к хижине, и он оборвал цепь и убежал. Его видели с оборванной цепью, болтающейся на шее… После пожара он вернулся на старое место, тосковал, ничего не ел, не пил и так и умер там… Через те места проходил один человек, он рассказал, что видел его.

— Когда мы с тобой возвращались после пожара, мы ведь проезжали мимо хижины. Выходит, он еще тогда не вернулся, да, отец?

Отец с тяжелым вздохом встал и велел мне спускаться к лодке. А сам еще раз оглянулся, положил на могилу горсть земли и пошел за мной следом.

С каждым днем река становилась все шире и стремительней. Теперь если наша лодка приставала к берегу, то вместо другого берега мы видели одну только мелькавшую над волнами темно-зеленую полосу кустистых пальм. Три дня и три ночи мы гребли, сменяя друг друга и останавливаясь лишь для того, чтобы развести огонь и приготовить еду.

Несколько дней подряд стояла невыносимая духота. Река, в которой отражалось небо, по цвету напоминала стремительно несущуюся ртуть. Сейчас с горизонта набежали темные облака; они подталкивали друг друга, принимая самые причудливые очертания, но уходить не торопились. Потом прилетела гроза, и целый день и ночь густой стеной лил дождь. Река ревела. Нам пришлось завести лодку в протоку, закрытую плотным сводом листвы, и переждать ливень.

Вечером мы подъехали к небольшой харчевне, стоявшей у самого берега. Мы привязали лодку к мосткам, возле которых уже стояли две большие джонки, чьи хозяева сейчас, видимо, угощались в харчевне. Они тут же выглянули посмотреть, кто приехал, и снова вернулись к большому столу, накрытому посреди помещения.

Мой отец подтянулся и выбрался на деревянный помост, тут же ужасно заскрипевший под его шагами. Луок прыгнул за ним следом. Я позвал его и под тем предлогом, что нужно забрать собаку, тоже выбрался из лодки.

У входа в харчевню, свернувшись, лежал варан; лапы его были крепко связаны проволокой. Луок с лаем прыгал вокруг него. Трое мужчин, сидевших за столом, обернулись и кивнули отцу. Видно было, что они не прочь с ним познакомиться. Самый старший, раздетый по пояс, в черном саронге[41] и с повязкой из красного шелка на голове, такой же рослый, как отец, встал и громко обратился к нему:

— Приветствуем вас, друг!

Двое других, мужчины средних лет, оба худые, бритоголовые, в одинаковых набедренных повязках цвета древесной коры, были до смешного похожи друг на друга. Разница состояла только в том, что один был очень высокий, а другой — совсем маленького роста. Они тоже встали и поздоровались.