Я посмотрел вверх, на поперечину с пчелами, и решил, что она все же похожа на гнезда лесных пчел на картинках из книг. Разница была в том, что гнезда эти не сами по себе здесь появились, а человек заранее выбрал для них место.

Учитель рассказывал нам, что древние римляне разводили пчел в ульях из меди, сделанных в форме кувшинов; в них по всему горлу и вокруг дна шли ряды мелких дырочек. Мексиканцы делают ульи из обожженной глины в виде короткой трубки с двумя раструбами на концах: снаружи на трубе вылеплена маленькая человеческая головка как украшение. Эти трубы они подвешивают на дерево. Арабы разводят пчел в фаянсовых ульях. Такие улья, сделанные в форме длинной трубы, ставят друг на друга на полянах. В Африке выдалбливают кусок дерева, полый ствол закрывают с обоих концов, оставляют лишь маленькую щель для того, чтоб пчелы могли туда проникать, и пристраивают на ветках. В Западной Европе распространены улья с крышками; их делают самых разных форм. Но нигде нет ничего похожего на поперечины, какие ставят в лесу Уминь…

Прямо над нашими головами одна за другой летели в улей пчелы. Каждая, перед тем как сесть, выписывала в воздухе круг. Я как-то слышал, что это называется сигнальным танцем пчел.

— Отец! Пчелы берут нектар только вблизи от гнезда?

— В этом лесу цветов много! Ты видишь, пчела делает круг, значит, она брала нектар неподалеку. А вот если б она выписывала восьмерку, это значило бы, что добыча нектара далеко отсюда…

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Много лет наблюдаю, вот и знаю…

— А мне говорили, что если пчела делает круг, она указывает путь к месту добычи нектара, а если восьмерку, значит, к месту сбора пыльцы.

— Нет, не так. Она указывает только, далеко или близко место, где она была. Неважно, что она там собирала, пыльцу для воска или нектар для меда. Главное для пчелы — далека ли дорога или нет…

Мы помолчали. Я сидел задумавшись.

— Ты что, опять по дому заскучал? — спросил Ко.

— Нет, просто так…

Отец посмотрел, как ложится тень, и сказал:

— Ну, пора и закусить перед дорогой. Скоро домой.

Мы сидели под густым тенистым деревом. Прямо на то место, где сидел я, косо падали солнечные лучи. Неподалеку несколько сизых голубей затеяли драку со стаей красно-клювых попугайчиков за спелые плоды дерева боде[33]. Время от времени круглые золотые плоды со стуком падали на землю и мячиками катились к моим ногам.

Мы приехали домой, когда было уже совсем темно. Мама с лампой в руках выбежала из дому на плеск весел. Луок не успел еще прыгнуть на берег, как я уже громко похвалился:

— Сколько меда привезли! Подходи принимай!

Мама посветила в лодку, но ничего не сказала. Мы с трудом выгрузили на берег корзины, полные меда и воска. Но мама до сих пор почему-то не выражала никакой радости. Все заранее заготовленные рассказы о том, как мы ходили за медом, сразу вылетели у меня из головы.

— К тебе приходил Дерзкий, — сдержанно сказала мама отцу. — Он долго ждал, ушел только, когда начало темнеть. Что-нибудь случилось?

— Откуда мне знать, я же его не видел!

— По-моему, что-то очень серьезное. Я как взглянула на него, сразу поняла. Несколько раз его спрашивала, но он только мямлил что-то невразумительное… Господи, достал где-то штаны, как у вражеских солдат, — штанины короткие, только полноги закрывают. Да еще штык!

— А я-то тогда подумал, он шутит, — сказал отец. — Ты не заметила у него винтовки или чего-нибудь такого?

— Винтовка была. Наказывал, когда ты вернешься, сказать, чтобы к нему пришел. Несколько раз повторил. Наверняка что-то случилось, а спрашиваю, говорит: ничего.

— Может…

— Что «может»?

— Да откуда я знаю, дай сначала с ним встретиться!

— Ладно, бог с вами. Я и спрашивать не стану… Такая уж у вас, мужчин, привычка — всем все расскажете, но уж если жена или дети спросят, так обязательно станете отмалчиваться…

Она повернулась к Ко и, осмотрев укус на лбу, подержала над огнем имбирь и дала Ко пожевать. Потом она закутала Ко в одеяло, чтобы хорошенько пропотел.

— Это тебя не пчела — оса укусила. С осой встречи опасны. Ан, помни: в лесу смотри внимательно под ноги, а то наступишь на осиное гнездо. Так ужалит, что небо увидишь! Чего ты смеешься? Оса так кусает, что даже буйвол ревет и бежит, задрав хвост.

— Приготовь-ка мне риса с собой, — сказал отец. — Отдохну немного, а примерно в полночь поеду. Меду еще очень много… Соберусь пораньше, заеду к нашему лесному отшельнику.

— Давай поедем завтра утром, отец! — высунув голову из-под одеяла, слабым голосом попросил Ко.

— Ты дома оставайся, у тебя жар, наверно. И завтра еще никуда не ходи. А со мной пойдет Ан.

…Мы выехали поздно ночью. Ко пришлось остаться дома, и он, обидевшись, не пустил с нами Луока, сказал, что пусть тогда хоть Луок остается с ним за компанию.

Наша лодка вышла в реку, и я спросил:

— Разве мы не тем путем, что вчера, поедем?

— Сначала к Дерзкому заглянем, а там канал есть. Он почти по прямой доведет до того места, где вчера мед брали. Каналов и протоков в лесу очень много, здесь можно любым путем проехать.

Мы плыли долго. Я устал, и меня начало клонить ко сну. Отец, заметив, что я зеваю, велел мне ложиться, сказав, что он и сам вполне может управиться. Я еле успел положить весло, как глаза сами собой закрылись и я уснул.

Наверно, я спал очень долго. Когда открыл глаза, я увидел, что лодка привязана к дереву. Отца нигде не было. С берега доносились чьи-то голоса. «Значит, уже приехали к тому охотнику», — сообразил я, встал и протер глаза. Через прямоугольник окна маленькой хижины пробивался свет от огня в очаге и падал на деревянные бруски, положенные, как ступени лестницы, на тропинке от хижины к берегу.

Я выбрался из лодки и стал подниматься по этим деревянным ступеням. В хижине тотчас закричал белощекий гиббон и раздался голос охотника:

— Твой мальчик идет!

— Входи, Ан! — позвал отец.

Я прошел еще несколько скользких от сырости ступенек и остановился в дверях. На потолочной балке раскачивался гиббон и угрожающе скалил зубы. Отец и охотник сидели на двух деревянных колодах. Перед ними, посреди хижины, в очаге из обожженной глины, весело потрескивал огонь. Над очагом был подвешен глиняный горшок, плотно закрытый крышкой.

На земле, прямо у ног сидящих, рядом с двумя арбалетами, положенными один на другой, стояла бутыль вина и тарелка разогретого сушеного мяса.

— Садись, мальчик!

Охотник встал и пододвинул к огню еще одну колоду.

Я с любопытством разглядывал его. Он был в одних только брюках цвета хаки, с широким ремнем. На боку болтался штык в ножнах. Теперь я уже не только не боялся его, как в ту ночь, когда впервые увидел на берегу, но даже испытывал к нему безотчетную симпатию, к которой примешивалось удивление.

Отец посмотрел на меня и, засмеявшись, вынул изо рта трубку:

— Ну что, выспался? Ты так крепко спал, что я решил тебя не будить. Раз уж сам встал, так посиди с нами.

— Поешь-ка вот… Это мясо косули. Что с пустым-то ртом сидеть!

Охотник взял с тарелки самый большой кусок и сунул мне в руку. Гиббон снова закричал прямо у меня над головой. Я уже не обращал на него внимания и, жуя мясо, разглядывал хижину.

На стене, покрытой густым слоем копоти, висела большая связка обезьяньих костей и черепов. Рядом на небольшой полке лежали высохшие головы черных гиббонов и нанизанные парами на веревку лапы мартышек и макак. От всего этого шел смрадный, затхлый дух. К нему примешивался едкий запах зеленоватого пара, поднимавшегося из бурлящего горшка над очагом.

Неожиданно меня охватил какой-то смутный страх. И с этой минуты меня не покидало ощущение того, что фигуры, сидящие перед очагом, пришли из того далекого времени, когда люди только-только научились добывать огонь.