В густой толпе среди парней из отряда местного ополчения, в плоских соломенных шляпах, сдвинутых на затылок, мелькнула сутулая спина моего знакомого студента. Я стал было протискиваться к нему, но испугался, что он велит мне возвратиться на джонку. А мне так хотелось хоть немного посмотреть представление!
— Эй, куда лезешь?
Какой-то толстый мальчишка сердито зыркнул глазищами и ткнул меня кулаком в бок.
— Дай немного посмотреть, не видно!
Услышав в моем голосе мольбу, мальчишка подвинулся, освобождая мне место, и заулыбался так, как будто мы с ним были старыми друзьями.
— Опоздал? Уже показали обезьян с тележкой!
— Да, только подошел, — ответил я, чтобы отвязаться.
Мальчишка еще что-то сказал, но я его не слушал.
Циркач в черном трико, продав очередную порцию припарок и мазей[4], объявил новый номер:
— Прыжок через горящий обруч! Исполняет десятилетняя девочка!
— Это я вчера уже видел! Так интересно, что дух захватывает! — похвастался толстый мальчишка.
Девочка с красиво уложенными косичками, в костюмчике из красного блестящего шелка и черных матерчатых тапочках, вышла и поклонилась зрителям. Посреди площадки на деревянной подставке был укреплен обруч, обмотанный тряпками, пропитанными керосином. Вышедший вслед за девочкой пожилой циркач коснулся его горящим факелом. Обруч тут же с треском вспыхнул и стал похож на колесо огненной колесницы.
Девочка еще раз поклонилась, разбежалась и, оттолкнувшись в трех шагах от обруча, пролетела через огненный круг. Потом я ничего уже не видел, кроме красной фигурки, летавшей взад и вперед через огонь под оглушительные крики и аплодисменты толпы.
— Вчера она прыгнула только шесть раз, а сегодня уже восемь! Ну как, нравится? — все приставал ко мне толстый мальчишка.
Пока циркач с пузырьками лекарства обходил зрителей по кругу, девочка перевела дух и отряхнула опаленные прядки волос на лбу. Лекарство покупали плохо. Циркач, заметно приуныв, поставил пузырьки на большой черный сундук и через силу улыбнулся зрителям:
— Милости просим! Приглашаем купить после представления! Гей, начали!
Снова загрохотали барабаны и бубны. У циркача в руках появилась связка маленьких блестящих ножей. Один за другим он подбросил их в воздух и воткнул, все двенадцать, в специальные отверстия в обруче. Обруч продолжал гореть. Острые клинки, сверкая голубоватой сталью, смотрели внутрь и еще больше суживали крут, который и без того был мал.
Циркач сделал барабанам и бубнам знак замолчать. Расширив глаза, он издал громкий клич, разбежался и, весь как-то подобравшись, проскочил между щетинившимися клинками.
Я зажмурился от страха. Ошибись он хоть немного, и тут же со всех сторон в него впились бы острые, как мечи, ножи. Он прыгал трижды.
— В исполнении взрослого этот номер не так интересен. В исполнении ребенка это захватывающее зрелище! — объявил он и взмахнул рукой.
Снова вышла девочка с косичками и поклонилась публике. Ножки в черных тапочках топтались на земле, неровной от гальки. Губы у девочки подрагивали.
— Я здесь, дочка! — тихо сказал циркач, ободряя ее, но в глазах его застыло напряжение.
Девочка крикнула, как отец, разбежалась и пролетела через пылающее кольцо клинков. Вокруг стояла глубокая тишина. Никто не успел даже захлопать. Девочка прыгнула еще раз, так же легко, как и в первый раз, с улыбкой на лице. На третий раз у всех одновременно вырвался крик ужаса. Девочка упала, зацепившись ногой за один из ножей.
Все с криком, толкая друг друга, бросились к обручу. Циркач, подняв девочку, снял с ножки черную туфельку. Из раны струйкой бежала алая кровь.
— Ничего страшного! Сейчас приложу пластырь, и все мигом пройдет!
Он посыпал рану черным порошком, останавливающим кровь, и передал девочку на руки женщине — видно, своей жене. Та понесла ее к лодке, стоявшей неподалеку на одном из узких боковых каналов. За ними гурьбой побежали ребята. Представление еще продолжалось, но у меня просто не хватило бы духу его смотреть, и я тоже побежал за ними. Спустившись к самой воде, я заглянул в лодку.
Девочка сидела, прислонившись спиной к навесу. Ее большие черные глаза не отрываясь смотрели на рану, залепленную пластырем. Кровь уже не шла, но нога время от времени вздрагивала, и девочка морщилась от боли.
— Очень больно, доченька? — спросила женщина, светившая лампой.
Девочка зажмурилась, сильно помассировала ногу и покачала головой.
— Ничего, мамочка! Иногда только чуть-чуть дергает…
Через силу улыбнувшись, она обняла одной рукой мать, но тут же снова сморщилась от боли, и лицо ее покрылось испариной.
Стоять здесь дальше было неловко, и я вернулся на рынок.
Представление уже кончилось, и все разошлись. Тут только я сообразил, что, с тех пор как я ушел, прошло очень много времени, и побежал в кофейню. Однако моего знакомого студента там уже не было. Определив направление по верхушке засохшего дерева банг[5], которое приметил раньше, я бросился к тому месту на канале, где стояла наша джонка. Джонок продотряда нигде не было. Я побежал вдоль берега, втайне надеясь, что они только что отошли и их еще можно догнать.
Было уже совсем темно. Огоньки фонарей на канале становились все реже и реже. Рынок тоже опустел. Я забрался на груду кирпича и смотрел вдаль, на волны канала, в которых отражались и плыли звезды.
Какая-то женщина с ведрами спустилась к воде. Она долго смотрела на меня и вдруг спросила:
— Не ты ли мальчик из продотряда?
— Это я, я! А где они, тетя?
— Господи, да где же ты был, ведь тебя по всему рынку искали! Когда еще уехали! Отчалили, как только начался отлив. — Женщина сочувственно поджала губы. — А может, приказ им был такой, уж больно спешили!
— А вы не знаете, куда они пошли?
— Да ведь дело военное, откуда мне знать! Постой, а сам-то ты разве не знаешь? Они что же, раньше тебе ничего не говорили? У тебя кто там, в продотряде, отец, мать?
— Нет, никто. Просто я ехал вместе с ними… Я потерялся во время эвакуации, а они меня подобрали.
— Вон оно что! Тогда понятно, у всех свои заботы. Не надо было опаздывать!
Я готов был заплакать.
Целыми днями я слонялся по берегу в надежде встретить знакомых из продотряда: а вдруг кто-нибудь да вернется! На ночь я забирался под столы для рубки свиных туш. Женщины на рынке прозвали меня «эвакуированным».
Рассказывали, что раньше рынок здесь собирался только по утрам. Но вот уже больше месяца как торговали весь день, а иногда и вообще расходились только часам к десяти вечера. Маленькое селение, лежавшее на пересечении трех каналов, стало сейчас очень многолюдным. Сюда приходили джонки с беженцами из Сайгона, Тиензианга, Хаузианга[6]. На рынке появились женщины в нарядных шелковых одеждах. Они закрывались от солнца зонтиками и опасливо оглядывались, боясь запачкаться. Кошельки их были туго набиты деньгами, но они подолгу торговались, ворчали и в конце концов платили гроши. Только и слышно было, как они жалуются друг другу на то, что здесь нет пищевого льда и пресной воды для купания. Когда я проходил возле их лодок, они готовы были меня съесть.
— Эй ты, ступай-ка отсюда, да поживее! — кричали они. — Небось ищешь, что плохо лежит?
Я чуть не плакал от обиды. Конечно, если бы кто-нибудь из знакомых сейчас меня встретил, ни за что бы не узнал. Глядя с мостков в воду на свое отражение, я сам с трудом себя узнавал. Глаза ввалились, волосы отросли и висели спутанными космами, шея стала тонкой, как у журавля. Из-под грязной, с чужого плеча, куртки виднелись обтрепавшиеся, с длинной бахромой брюки.
Я не отказывался ни от какой работы. Торговкам рыбой я подносил корзины и менял в садках воду.
— Мальчик! Поднеси-ка мне связку сахарного тростника! Эй! Принеси-ка мне из лодки корзину креветок!.. Беги к каналу, лови мой шест, а то сейчас уплывет… — то и дело слышал я.
