Так как слов утешения я не знал, то начал ругаться.

— Тупица, — сказал я. — Бестолочь безмозглая, чурбан неотесанный.

— Это ты обо мне? — всхлипнула Мартина.

— Нет, что ты! — успокоил я. — О Бергере Алексе, очкастом баране и всех остальных недоумках, тупых, как табуретки!

— Да, — сказала Мартина, — и об Огурцаре, этой то ли луковице, то ли репке, об этой подлой брюкве, об этом гусе лапчатом!

— Амеба пучеглазая! — сказал я.

— Хунта подпольная! — сказала Мартина.

Ох и отвели мы душу! Все известные нам ругательства перебрали. И даже новые изобрели. Они хоть и не блистали остроумием, зато были крепкими. А это главное.

Настроение поднялось. Даже посмеяться захотелось. Мы нафантазировали, как снесем Огурцаря обратно в подвал или сдадим в полицию и скажем: «С наилучшими пожеланиями от нашего папочки!» Или заспиртуем Огурцаря в кабинете естествознания.

— А еще мы решили, что превратим жизнь Бергера Алекса в ад и доведем его до самоубийства. И что Хаслингер скоро заболеет и проболеет до самой пенсии. И что мы все выскажем папе, и что папа станет совсем-совсем другим. Однако мы прекрасно понимали: это лишь пустые мечты.

В последующие дни дома ничего особенного не произошло. Да что в том хорошего! Наоборот, настроение у всех было подавленное. Даже Ник им проникся. Он болтал раза в два меньше обычного. От маминой жизнерадостности не осталось и следа. Обед — лучший показатель. Свиную поджарку она подала с лапшой, а пудинг из манки получился комковатый. Дед часами читал газеты или сидел в кегельбане. Папа либо торчал в автострахе, либо запирался у себя в комнате. А мама просто помешалась на уборке. Она чистила, полировала и пылесосила как заведенная. От носа к подбородку, огибая уголки рта, пролегли морщины — это потому, что она постоянно хмурилась.

Сплошной кошмар! Еще кошмарнее, что я чувствовал себя в доме, как вор во время кражи. Мартина ощущала нечто подобное. Открывая дверь, мы злобно озирались: кто тут? Раздавался треск — мы вздрагивали. В голове стучало: это Огурцарь шпионит!

Когда мы решали уравнения и по ходу дела обсуждали что-нибудь постороннее, то перешептывались, чтобы нас не подслушал Огурцарь — или папа. Особого различия мы уже не делали.

Мама, должно быть, воспринимала все, как и мы. Однажды ночью я проснулся и почувствовал, что сосет под ложечкой. Пошел в кухню. Адски хотелось чего-нибудь пожевать. Свет в кухне я не включил: в холодильнике все равно горит лампочка. Я как раз пытался выловить огурец из банки. Неожиданно дверь распахивается, и мама резким голосом кричит:

— Ага, попался, стервец! Вот я тебе сейчас!

Она включила свет. На ней ночная рубашка. В правой руке выбивалка для ковров. Вид свирепый. Бигуди на голове прыгают Я струхнул и, заикаясь, пролепетал:

— А можно взять еще один огурец?

Мама выронила выбивалку. Она прислонилась к стене. Сказала тихо:

— Ах, это ты… Мне показалось…

Я спросил:

— Что тебе показалось?

А сам в это время искал огурец, который секунду назад уронил с перепугу. Что ей показалось, мама так и не сказала. А я обнаружил свой огурец под кухонным столом.

— Тебе показалось, — сказал я, — будто в кухне рыскает Куми-Ори!

— Это все мое больное воображение, — повысила голос мама, — а посему мне лучше идти спать, иначе я пропущу самый полезный полуночный сон.

Мартина тоже пробовала заговорить с мамой об Огурцаре и папе. Но мама делалась непроницаемой, как стена. Всякий раз она повторяла: до Куми-Ори ей никакого дела нет, он ее совершенно не интересует, а папа пусть поступает, как ему заблагорассудится. И она не позволит, чтобы при ней о папе отзывались

дурно. Не детского ума это дело. К тому же полным-полно отцов еще хуже, чем наш (факт, который мы и не пытались оспаривать).

Дед был непроницаем, как мама. Он не намерен забивать себе мозги каким-то беглым овоще-фруктом, заявил он.

Я завелся:

— Это нечестно с твоей стороны! Ты ведь не меньше нашего ненавидишь Огурцаря. Ну так заставь папу шугануть его как следует! Ты же папин папа, ты единственный, кто может ему что-то сказать!

Но на дедушкин взгляд, с определенного возраста родному ребенку уже ничегошеньки не прикажешь и не предпишешь.

— Кроме того, — сказал он, — дело слишком далеко зашло! Куми-Ори следовало вытурить в первый же день! Мой сын по самую шею увяз в этом сиропе!

Мне хотелось знать, почему это дело зашло слишком далеко, а его сын увяз по самую шею в сиропе — ив каком именно.

Дед сказал, что говорить об этом еще рано, потому как это пока одни предположения. И пусть я оставлю его в покое. Ему нужно дочитать передовую в своей газете.

На этом цепь неприятностей не оборвалась. Внезапно исчез дневник Мартины. И те письма, что она получила от Бергера Алекса по случаю примирения. А мои почтовые марки как корова языком слизала. Четвертое напоминание из библиотеки тоже непонятно куда запропастилось.

Я сказал Мартине:

— А помнишь листок с подделанными папиными подписями? Кому понадобилось вытаскивать его из корзинки?

Мартина сказала:

— А связка ключей?

— Айда! — воскликнул я.

— Айда! — крикнула Мартина.

Дело было после обеда. Дед и мама сидели в гостиной. Мама вязала свитер Мартине. Мы проскочили мимо них, держа курс прямо на папину комнату.

Мама отложила спицы. Она сказала громко и отчетливо:

— Нечего вам делать в папиной комнате!

— Есть чего! Есть чего! — огрызнулась Мартина. Она шла напролом, как танк. Мы ворвались в папину комнату.

Куми-Ори сидел на письменном столе и носком наводил блеск на камушках в короне.

Это был лучший папин носок.

— Верни мой дневник, подлая тварь, — прорычала Мартина.

— И мне повестку из библиотеки! — рявкнул я.

Огурцарь нервно задергался:

— Мы ничивошку не заберливали!

— Они у тебя, это ж и дураку ясно! А ну, выкладывай их сюда!

— Мы ничивошку не выкувалдывать, ни за свете что на!

Тут я вырвал корону из его лап и поднял над головой.

— Вот что, душа твоя малосольная, — сказал я тихо, — или ты тащишь сюда наши вещи, или я засандалю твою корону в окно, да так, что она застрянет на самом высоком суку дуба!

— Ламчик, отдуй мою макарону самым быстрицким арбузом!

Я дернул головой и зловеще осклабился.

Король Куми-Ори, скуля и поеживаясь, перебрался со стола на кресло и оттуда на пол. Он зло прохрюкал:

— Нам поразрез ножны ваши вещучки! Мы их напрячем и повыкожем гусьпадин Гоглимон, вы семь я без стыда и зависти. Мы вам делать вреддом, когда времена назвереют!

— У ти, бозе мой! — сказал я. — Руки коротки, чтобы нам навредить! А ну, тащи вещи!

Куми-Ори захлюпал носом. Но я сделал вид, будто сейчас запущу корону в окно. Тут-то он и открыл, где вещи лежат.

— Ваша вещучки подлежат каравайть!

Под папиной кроватью стояла коробка. В ней лежали часы с маятником, которые папа как-то разобрал, а собрать так и не удосужился. Среди гаечек и шурупов мы отыскали дневник, письма, напоминание из библиотеки и марки. Я бросил под ноги Куми-Ори корону. И мы покинули комнату. Не преминув хлопнуть на прощанье дверью.

— Право же, — сказал дед, лукаво жмурясь, — воспитанные дети дверями не хлопают!

Мама с испугом глядела на нас. Лицо ее залила краска, и она спросила:

— Нет ли там, случайно, среди прочего нескольких бумажек?

— Бумажек? — Я не уловил, что имелось в виду.

— Ну да, таких бумажечек, бумажулек.

Мама начала выходить из себя. Тогда Мартина пролистала дневник и действительно нашла три бумажки.

Первая была счетом из дома мод «Леди». На ней значилось: «Пальто дамское, модель «Рио» — 3200 шиллингов».