В июле 1953 года Наде приказали явиться с вещами к начальнику лагеря. Из вещей у нее были только платок да одна чистая рубашка на смену. Связав их в узелок, она молча отправилась за угрюмым охранником. О том, какой еще поворот приготовила для нее судьба, она даже не думала, настолько ей было все безразлично.

Начальник был в хорошем расположении духа. Что-то сдвинулось в Москве после смерти Сталина. Амнистия вышла уголовным, а там, глядишь, и политических выпустят. Тогда, может, и ему доведется еще на старости лет где-нибудь в теплых краях погреться. Впрочем, вряд ли. Куда он без свиней! Их ведь за собой не уволокешь, значит, придется возле них до смерти куковать. Благо, что жена угомонилась, с годами в ум вошла.

Начальник еще раз пролистал лежащую перед ним на столе папку с делом Воросинской. О том, что ее не отправили по этапу, он узнал через несколько месяцев после отъезда Рубман. Виновные получили выговор, но Надю он трогать не стал. Из-за доктора Крыленко. Не было начальнику покоя из-за этой истории. Чувствовал он себя виноватым, особенно с тех пор, как узнал, что убили доктора при попытке к бегству. К ней наверняка бежал, к Воросинской. А она до того исхудала от тоски, что когда он ее увидел, даже испугался: не человек, а скелет ходячий. Не смог начальник отправить девчонку на верную смерть. Первый раз инструкцию нарушил, направил на работу все в ту же больницу, благо, что Рубман там больше не было, а остальным было не до Нади. Работала она хорошо, нареканий не поступало, и теперь начальник решил подвести ее как уголовницу, отбывающую срок за кражу, под амнистию.

Когда в кабинет вошла Надя, лицо начальника стало бесстрастным, как и полагается людям «при исполнении».

– Ну, значит, так, – без предисловий начал он. – Вину ты свою искупила и заслужила от народной нашей власти прощение. Вышла тебе амнистия. Забирай свои документы, распишись в получении денег на проезд, и скатертью дорога, счастливого, значит, пути.

Надя от неожиданности не поверила тому, что услышала, и переспросила:

– Что вы сказали?

– А что слышала, – довольно хмыкнул начальник. – Свободу тебе советская власть возвращает за примерное поведение и отличный труд. Иди на все четыре стороны, только не балуй больше.

– И вы меня не задержите?

– Только нам и делов, что за тобой бегать. Теперь уж сама давай жизнь устраивай, без нас. Но постарайся сюда не возвращаться.

Надя схватила узелок и побежала к выходу.

– Да постой ты, егоза, – беззлобно окликнул ее начальник, – надо же порядок соблюсти. Сначала паспорт получи и все остальное, что положено, а потом уж беги.

Через полчаса хмурый охранник закрыл за Надей дверь в ее прошлую жизнь. Надя стояла на дороге и никак не могла поверить тому, что никому больше нет до нее дела. Она шагнула вправо, влево – тишина. Никакого окрика за спиной. Она не заметила, как ее догнала лагерная персоналка. Машина остановилась рядом. Надя притихла. Из кабины выглянул начальник:

– Садись, подвезу тебя, птица вольная.

– Неуютно с вами, пешком надежнее.

– Тогда как знаешь, – он не стал ее уговаривать и кивнул водителю: – Поехали.

Машина газанула, но тут же затормозила снова.

– Слушай ты, как тебя там, Воросинская, что ли? – начальник выпрыгнул из кабины. – Подойди-ка сюда.

Надя подошла.

– Ты вот что, Воросинская. Ты доктора нашего, Крыленко, не ищи. Погиб он. Давно уже сообщение по инстанции пришло. В пятьдесят первом году, в августе. Два года назад, стало быть, застрелили его при попытке к бегству. К тебе, наверное, торопился.

– Девочка моя тоже в пятьдесят первом родилась, только в июле. А это правда, что она умерла? – огромные Надины глаза умоляли начальника об ответе.

– Не знаю я, – отвел взгляд начальник, – не мои это дела. Это тебе у Рубман надо было спрашивать, она тогда роды ваши принимала.

– А где она?

– В Москву уехала. Между прочим, перед отъездом она похвальный поступок совершила, сиротку удочерила.

– Так это она, наверное, дочь мою украла, – вскрикнула Надя.

– Ты мне такие заявления брось, – сурово осадил ее начальник, – на моей территории ничего такого не было. Отсидела свое – иди вон и людей не обвиняй беспричинно, не то назад заберу, за клевету на советского человека, члена партии!

Он сел в машину, которая, сорвавшись с места, обдала Надю облаком пыли. Ей не хотелось больше ни прыгать, ни кричать, радуясь своему освобождению. Она обернулась и долго-долго смотрела на забор, за которым осталось и счастье ее и горе. А потом, перекрестившись, решительно развернулась и пошла вперед. Она выжила! Назло всем врагам и свинцовому воркутинскому небу! И теперь она свободна, и эта дорога, уходящая вдаль, приведет ее к новой жизни, о которой говорил ей Сергей.

В переполненном вагоне пассажирского поезда Архангельск – Москва было жарко и накуренно. Деревянные сиденья напоминали нары. Свет в вагоне горел только во время движения поезда, а на период остановок, когда начиналась посадка, он автоматически выключался. На одной из станций, на полпути от Архангельска, в вагон, где ехала Надя, с перрона ринулась большая толпа пассажиров. Народ в темноте пробирался из тамбура вглубь, наощупь отыскивая свободные места. Орали дети, матерились мужики. Время от времени раздавался призывный вопль проводницы:

– Граждане сидящие, не будьте жлобами, поимейте сочувствие. Если рядом с вами есть свободные места, известите.

Сердобольные граждане отзывались хором, и никто не мог понять, в какой стороне есть эти самые свободные места. Проводница, разозленная всеобщей бестолковостью, покрыла всех матом и заперлась в своей каптерке. Началось настоящее столпотворение. Народ лез вперед, пытаясь сесть на голову друг другу. На Надино плечо легла чья-то рука. Рука ощупала ее и полезла вниз. Она опускалась до тех пор, пока не уперлась в ее грудь.

– Нахал, ты чего здесь руки распускаешь! Нет здесь места. Двигай дальше, – возмущенно крикнула Надя.

Рука исчезла. Поезд тронулся, и медленно, будто насмехаясь над людской беспомощностью в условиях полной темноты, загорелся тусклый свет. Надя недовольно посмотрела на того, кто так нагло прицепился к ней. Это был невысокий, симпатичный парень в солдатской шинели с погонами старшего сержанта. Перехватив Надин взгляд, он виновато улыбнулся:

– Вы уж потерпите, на меня тут сзади напирают.

– А мне что? Я не стена, чтобы на меня опираться, – сказала Надя, злясь на парня, который неуклюже навис над ней.

– Ну не сердитесь, девушка. Я ведь не виноват, что вагон железный, а не резиновый. Приходится быть нахалом. Я сейчас попробую от вас отодвинуться, раз уж вы такая нервная, – отклонившись, он усиленно стал сдвигаться назад.

– Эй ты, амбал нахальный, – раздался за спиной парня визгливый женский голос, – ты чего здесь задницей вертишь! Ты на что намекаешь! Думаешь в толкотне можно к порядочным женщинам приставать? Так у меня муж рядом, он тебе всю охоту сейчас отобьет, если не притихнешь.

– Ну вот, кругом я виноват. И тут нахал, и там. И спереди, и сзади. Везде мне одно звание, – грустно вздохнул парень.

Глядя на его растерянное, покрасневшее от смущения лицо, Надя не удержалась и улыбнулась. Парень в ответ ей тоже заулыбался.

– Садитесь, вы тоненький, влезете, – сказала Надина соседка, отодвигаясь от нее.

Парень сел, с трудом втискиваясь в освободившуюся узкую полоску сиденья между нею и Надей.

Надя смотрела в окно вагона. За окнами мелькали поля и леса, полустанки и небольшие города.

Паровик медленно тащился, пропуская скорые поезда. А то и вовсе останавливался среди леса…

Надя впервые за свою сознательную жизнь видела страну, бывшую много лет ее тюрьмой. Мохнатые, бархатистые ели упирались в безграничную небесную синеву. На зеленых лугах белели ромашки, в поле синели головки васильков. Наде хотелось прямо на ходу выскочить из вагона и, вдохнув аромат настоящего лета, которого раньше в ее жизни не было, нарвать огромный букет полевых цветов. Но ей надо было торопиться вперед. Надю ждал Мишенька. Она думала о нем, о Сергее, об их погибшей дочери, а поезд все пыхтел и пыхтел, навсегда увозя ее из прожорливой пасти энкэвэдешного монстра. Дум было так много, что она не заметила, как день перешел в вечер, а потом – в густую, звездную ночь.