– Отдай! Не трогай Мишулю! – закричала она, колотя потрошителя своими маленькими кулачками.

Дядька отшвырнул ее в сторону.

– Не смейте трогать мою дочь, – услышала Надя дрожащий голос отца и, обернувшись, увидела, что он направляется к ней.

– Ишь, разговорился, – усмехнулся дядька и что-то прорычал в глубь коридора.

Двое незнакомых мужиков, появившихся оттуда, взяли отца за руки и потащили его вон из комнаты. Надя побежала за ними, но дядька-потрошитель схватил ее и, как котенка, швырнул в угол детской.

– Стоять! – гаркнул он так громко, что Надя задрожала, прижавшись плотнее к стене.

Он заглянул под кровать, перетряхнул одеяло вместе с матрасом и, ничего не обнаружив, пошел к выходу – и вышел, плотно закрыв за собою двери.

Надя подошла к дверям и прислушалась. Ей показалось, что она слышит рыдания бабушки и скрип тяжелых чужих шагов. Затем, одновременно с маминым криком, стукнула входная дверь – и все смолкло. Надя подошла к окну. Их квартира находилась на втором этаже, и окна выходили прямо во двор, в котором было очень темно и тихо. Но вот скрипнули двери подъезда, и раздались мужские голоса. Надя буквально впилась в темноту глазами. Заработал мотор машины, зажглись подслеповатые фары, и в их неярком свете Надя разглядела четверых мужчин. Потрошитель сел рядом с водителем, трое остальных уже собирались садиться на заднее сиденье, когда один из них, тот, что был в середине, оглянулся. Надя узнала отца. Всего мгновение он смотрел на окна их квартиры. Но этого было достаточно для того, чтобы он заметил силуэт дочери и кивнул ей, уезжая от них навсегда.

С тех пор в их доме воцарилась тишина. К ним никто больше не приходил и не звонил по телефону. Когда девчонки во дворе отказались с ней играть и прогнали ее, Надя поняла, что произошло нечто страшное. Бабушка слегла сразу после папиного ареста и больше уже не встала. Умирая, она благословила внучку нательным крестиком. Крестик висел на простой веревочке и переливался разноцветными камнями. На обратной стороне изящно были выгравированы две буквы: А.В. Бабушка сказала, что эти буквы означают инициалы отца и деда Нади, полностью совпадавшие. Как совпадали и их имена – Александр Воросинский.

После ареста отца и смерти бабушки мама очень изменилась. Она больше не улыбалась и вздрагивала буквально от каждого стука. Она не плакала, но по ночам Надя слышала, как она бродит по квартире и тихонечко подвывает, точно так же, как выла в их дворе собака, у которой дворник утопил щенят. Рано утром она уходила из дома и приходила поздно вечером. Надя ждала ее, сидя в темноте у окна. Свет она не включала, чтобы он не мешал ей видеть то, что происходит во дворе. Она все еще надеялась, что папу привезут обратно. Однажды мама пришла домой рано и начала собирать вещи. Потом она тепло одела Надю и, взяв чемодан, пошла к дверям. Уже у самых дверей она вдруг остановилась и сказала:

– Давай, Надюша, присядем на дорожку.

Она присела на чемодан, обняла прислонившуюся к ней Надю и горько расплакалась, а глядя на нее, заревела и Надя.

Они уезжали из Москвы, и это была уже как бы вторая серия их бытия.

Бесконечная дорога, проведенная на жесткой полке общего вагона, пропахшего человеческими нечистотами, разделила ее детство пополам. Из Надиной жизни исчезли счастливые краски родного города. Их заменило однообразие вечного холода и неуюта серой Воркуты. Вначале еще были удивления. Поразили глаза местных мужиков, разрисованные черными карандашами. Удивляло оранжево-розовое чудо – ягода морошка.

Потом выяснилось, что глаза мужикам раскрасила черная угольная пыль, что кисловатая морошка растет на болоте и кроме нее на этих болотах больше ничего хорошего не растет. Мандарины с их новогодним запахом остались в Москве.

Декорацией для новой жизни служила унылая карликовая растительность. Все вокруг было сумрачным и убогим. Даже небо здесь было не таким высоким и голубым, как в Москве. Оно висело над городом низкой тучей, стараясь придавить его к земле своей свинцовой тяжестью, и люди покорно подставляли плечи под свалившийся на них груз. В их числе были и Надя с мамой, ходившие по серой Воркуте, не поднимая глаз.

После отъезда из Москвы они не жили, а как бы извинялись за то, что живут. Чувство собственного достоинства у них отобрали вместе с гордым званием советских людей, оставив взамен право называться членами семьи изменника Родины, а короче – ЧСИР. В Воркуте ЧСИРам предстояло искупать вину своих арестованных близких, а все остальное, в том числе жить и дышать, им было не положено. Но они дышали и, даже более того, хотели есть. Бесконечные унижения, осознание собственной ненужности и того статуса бессловесного микроба, в который превратилась их жизнь в условиях вечного голода и холода, делали их существование без смысла и надежды. Но другого выбора у них не было и им пришлось привыкать к новым условиям.

Надю с мамой поселили в убогом, вонючем деревянном бараке на окраине города, который от древности действительно врос в землю по самые окна. Кроме матери и дочери Воросинских в нем жили еще несколько семей. Взрослые друг с другом особо не знакомились и без нужды между собой не разговаривали. Их повседневное соседское общение сводилось к угрюмым кивкам и пьяным скандалам на общей кухне.

В противоположность родителям, дети между собой дружили и постоянно роились единой чумазой кучкой во дворе, где вместо качелей и каруселей торчали гнилые пни. Сначала Надя боялась подходить к барачной стае, помня о том, как прогнали ее из своей компании московские подружки, но потом поняла, что здесь всем плевать на ее какую-то вину перед Родиной. Подружившись с ребятами, она перестала замечать, что от их замусоленной одежды пахнет мочой, что дырки на их штанах никто не зашивает и что с их носов порой стеклянными сосульками свисают сопли. Новые друзья понравились. Они научили ее драться, играть в ножички и ругаться «матными» словами так же залихвастски, как самый буйный взрослый житель барака Гошка, живший по соседству с Воросинскими. Среди местных обитателей спокойных людей вообще было мало. Тонкие дощатые перегородки плохо изолировали, и густонаселенный барак регулярно наполнялся жуткой какофонией звуков, где отдельные человеческие голоса исполняли «вечные арии» на тему проклятой жизни. При этом очень трудно было понять, кто из соседей плачет, а кто смеется. Гошка все время орал, голоса его жены Надя никогда не слышала и считала ее немой. Кроме того, в Гошкиной комнате что-то все время падало. Иногда оно попадало в Надину стену, сотрясая ее до угрозы обрушения. Однажды, после того как накануне вечером стена тряслась особенно сильно, она не выдержала и спросила у Гошкиного сына, Кирьки:

– А у тебя что, отец – спортсмен?

– Чег-го? – удивленно переспросил Кирька.

– Ну, силачи такие бывают, я на картинке видела. Они гири поднимают, а удержать не всегда могут. Вот у них гири и падают, – попыталась объяснить Надя.

Кирька от удивления даже забыл растереть рукавом соплю.

– Ты че, белены объелась? – спросил он.

Надя уже и сама поняла, что загнула куда-то не туда, но решила не отступать и выяснить все до конца.

– Просто у вас все время что-то падает, вот я и решила, что это гири.

– А, это… – дошло наконец до Кирьки. – Не-а, это не гири, это батяня мамашу учит.

– Как учит? – не поняла Надя.

– Как и положено, – примериваясь ножичком к броску, ответил Кирька, – лупит ее всем, что под руку попадется. Иногда кулаком так двинет, что она с ног падает или по стенке сползает. Вот у вас и слышится.

– Так что же она у вас, глупая? – прошептала обалдевшая от этих слов Надя.

– Все бабы – дуры.

– Так ей же больно! – отчаянно воскликнула Надя.

– Кому, мамане? – переспросил Кирька, бросая нож. – Не знаю, она ниче не говорит. Я и сам иногда думаю, как она терпит, у батяни рука тяжелая, он мне раз за кол по русскому звезданул по уху, так оно у меня потом два дня болело. А маманя ниче, не жалуется. Мужику, ему по званию баб учить положено, он – хозяин. Вот ты вырастешь, за меня замуж пойдешь, я тебя тоже учить буду, а ты мне сапоги стаскивать после будешь, как маманя бате.