Сергей Михайлович несколько раз заглядывал в палату. Он видел, как Машенька успокаивала Надю, как та, наплакавшись, начала говорить, судя по ее возбужденному лицу, о самом сокровенном. Машенька слушала, не перебивая. Поняв, что разговор будет долгим, Сергей Михайлович послал охранника в барак за кормилицей.

Прошло несколько часов, прежде чем Надя сказала Машеньке:

– Ну вот, теперь ты знаешь про меня все. Скажи, как мне дальше жить… Может, твой Бог знает и через тебя мне скажет?

– Бог знает, – вздохнула Машенька, – да только никому слова Свои не говолит, потому что пустое это… Так уж люди устлоены, что словам не верят. Делают по-своему, а потом Всевышнего поплекают. Нет у нас плава судить Его. Плидет время, Он Сам, кому надо, милость Свою плишлет. Холошего человека пожмет-пожмет да и отпустит. Ушедших не велнуть, вечная им память. А всем палачам воздастся по делам их. Своей же злобой захлебнутся. А ты не становись на них похожей. Свою жизнь живи.

– Ну, как, как мне жить с таким грузом! – отчаянно воскликнула Надя.

– А ты не с глузом, ты с Богом в душе живи, как мать твоя тебе завещала. Не у одной тебя ноша тлудная. В каждом дому есть по своему кому. Ты вота сплашивала, отчего я такая беззубая. Никому не говолила, а тебе скажу. Зубы мне в девятнадцатом году белый офицел посчитал в деникинском штабе. Я тогда по летам как ты была. Очень советскую власть защищала, почитай всю глажданскую отвоевала. А плишло время, этот же офицел, только уже в дхугом, чекистком мундире, сыночка моего у меня на глазах застхелил. Он, сыночек мой, когда меня блать плишли, на голе мое плоснулся, схватил табулетку и на обидчиков моих кинулся. Было ему всего пятнадцать лет. Эх, да не хочу я вспоминать ничего, – Машенька всхлипнула. – Ты вот тута нюни лазвела, хочу лебенка, не хочу. А была б я молодайкой, лодила бы мальца, никому б не отдала. Моим бы он был и ничьим больше. А ты поступай как знашь. Только лешай посколее, голодный он, сынок твой.

Собрав чашки, Машенька пошла в коридор.

– Скажи Сергею Михайловичу, пусть принесет… – вслед тихо сказала Надя.

Сергей вошел в палату, держа на руках живой сверток. Надя удобней устроилась в постели, и он протянул ей ребенка.

Малыш сначала неуверенно потыкался в материнскую грудь, но затем быстренько сообразил, что к чему, и зачмокал.

Глядя на Надю, кормящую своего ребенка, Сергей сказал:

– Я не знаю, о чем вы говорили с Машенькой, но догадываюсь, что в твоей короткой жизни уже была трагедия. И тем не менее… Поверь мне, я всю войну прошел. Сам не всегда знал, для чего живу. Смерти искал. А жизнь, она такая. Она простых ответов не дает. Но обязательно ответит. Не сегодня, так завтра. Тогда поймешь, что к чему. От тебя зависит. Будешь тянуть за собой прошлое, оно век твой заедать начнет, к прошлым страданиям новые прибавит.

Ты ведь хорошая, добрая девочка, тебе судьбой предназначено нести свет на земле, а ты во тьму лезешь. А там ничего хорошего нет. Одна грязь. Чем дольше ты ее перебирать будешь, тем больше она к тебе прилипать будет. Может так случиться, что и не отмоешься потом. Ты такой новой жизни хочешь?

– Простите меня. Не надо больше ничего говорить, – у Нади на глазах заблестели слезы.

Надя рассматривала своего сына, заснувшего у ее груди.

Розовое личико, черные волосики на голове. Ничто в нем не напоминало наглое лицо Зотова.

– А его уже как-то назвали? – спросила она, прижимая к себе ребенка.

– Удивляете вы меня, мамаша, – улыбнулся Крыленко. – Кто же вашего ребенка без вас именовать будет? Он у нас под номером 321 числится. Думай скорее, какое имя дашь своему первенцу.

– Не знаю, – Надя немного подумала, а потом, стесняясь собственной смелости, спросила: – А можно я его вашим именем назову?

– Милая моя девочка, – растроганный ее предложением, Сергей положил руку на Надино плечо. – Спасибо тебе за это предложение, но давай лучше назовем его именем моего отца – деревенского лекаря Михаила Ивановича, человека доброй славы и хорошего врача.

– А отчество? Какое у моего сына будет отчество? – Надя растерянно посмотрела на Сергея.

Милая голубоглазая девочка с пшеничными волосами, убранными под косынку. Ей бы в куклы играть, а у нее сын на руках.

– Отчество у него будет мое – Сергеевич, и фамилия тоже моя, Крыленко, – еще минуту назад доктор об этом не думал, но теперь был уверен, что поступать нужно именно так, потому что других способов вытащить Надю из ямы, куда она могла окончательно провалиться, у него не было.

– А это возможно? – удивленная Надя смотрела на него, прижимая к себе малыша.

– Не только возможно, но необходимо, потому что это единственное, чем я могу тебе помочь. Я, конечно, понимаю, что ты намного моложе меня, но одной тебе здесь не выжить. А когда весь этот кошмар закончится, ты сможешь поступать, как сочтешь для себя нужным. Я не буду тебя держать.

– Нет, вы не уходите, и я не уйду, – Надя взяла Сергея за руку, – мне очень страшно одной. Вы даже представить себе не можете, как мне страшно жить одной. Когда вы рядом, я ничего не боюсь и мне так спокойно. А одна я устала, устала бояться.

Крыленко сел на кровать рядом с Надей и крепко обнял ее вместе с ребенком.

Софья Марковна наблюдала со стороны за ситуацией, которая развивалась, по ее мнению, весьма неплохо для двух заключенных одного лагеря. После родов Надя оформилась в стройную молодую женщину. В ней не было особой красоты, но ее милое лицо излучало столько света и доброты, что казалось, там, где она, там солнце. При больнице работали фельдшерские курсы, готовящие персонал для тюремной медицины, и Надя стараниями доктора Крыленко начала учиться. Любовь еще только прикоснулась своим крылом к избранникам судьбы, а все вокруг уже заиграло новыми красками. Заключенные радовались чужому счастью, которое стало глотком чистого воздуха, пробившегося через толщу тюремного смрада. К людям, имеющим вместо имен номера, вернулась вера в то, что система никогда не сможет победить жизнь, потому что у жизни есть любовь, прорастающая к небу даже сквозь камни, а у системы – только ненависть.

Надя кормила сына. Глядя на ее сосредоточенное лицо, украшенное золотым локоном, выбившимся из-под платочка, наблюдающий за ними Сергей пытался понять, о чем она думает, прижимая сына к своей груди. А Надя думала о том, что малыш действительно совсем не похож на Зотова и она обязательно постарается его полюбить. Обязательно. Ведь теперь она не одна, у ее сына, Мишеньки, есть папа. Такой же замечательный, какой был у нее самой. Как, оказывается, хорошо жить, если рядом есть сильный и надежный человек, на плечо которого можно опереться!

Надя оторвалась от сына и увидела возле себя Сергея Михайловича. Надино сердце затрепетало от тайного предчувствия счастья, рассыпанного мерцающими звездами в сверкающих зрачках его зеленых глаз. Оба они замерли, не в силах оторваться от созерцания друг другом. В палату неслышно проникла Машенька. Приговаривая, она забрала ребенка из рук Нади и также неслышно удалилась, закрыв плотнее дверь палаты, радуясь тому, что Рубман только что ушла и до утра уже не вернется, а сложных больных, к счастью, нет. Уложив ребенка, она прилегла на кушетку в коридоре, собираясь до утра сторожить чужое счастье.

Наступившее утро для Сергея и Нади было утром новой жизни. Оковы лагеря превратились вдруг в стекло, которое разбилось и засверкало миллиардами разноцветных радуг. И было так радостно вбирать в себя этот свет, наполняя им каждый миг тайных свиданий, так уютно делить на двоих суровый быт, что колючая проволока стала казаться влюбленным изящной решеткой, ограждающей островок их любви.

О том, что на вверенной ему территории разыгралась любовная стихия, начальник лагеря узнал еще до того, как влюбленная парочка проснулась в общей постели. Однако эту новость он решил пока придержать и не предавать служебной огласке. Чисто по-человечески доктор Крыленко был ему симпатичен, а как профессионал – еще и полезен. О втором этом качестве, имея такую жену, какую имел начальник, забывать было нельзя ни в коем случае.