На энтом они с мужиком и расстались. Он пошел к себе в честную жизнь, а она на вокзал, где барышня с кудряшками своим радикюлем порушила ее клятву. Причем Матрена была совсем не виноватая. Просто у бабы той, дуры круглой, радикюль дюже красивый был. Из крокодильей блестючей кожи, с желтенькими замочками. Потом оказалось, что в энтом радикюле только и навару, что фасон, а боле ничего. Ни цацок, ни капусты. Кудряшка та чертова своим пустым радикюлем прям в душу Матрене плюнула. На понюх и то не хватило, зато срок ей тогда богатый вкатали, по старой памяти. Менты поганые. Опять детей сиротами оставили, пусть вот теперя сами их своим государством кормят.

Надя слушала бесконечную Матренину болтовню и постепенно выходила из депрессии. В ней начал появляться интерес к той новой жизни, в которую она попала. Она привыкла к нарам и к запаху параши, научилась различать по номерам содержание статей Уголовного кодекса. Матрена-Мотя, приняв Надю под свое покровительство, посвятила ее в тайны тюремных дел, но девчонка к блатной жизни оказалась настолько негодная, что язык матерный и тот не смогла освоить. Матрена сначала злилась на бестолковость ученицы, а потом махнула рукой:

– Каждому свое. Случайный ты, Надежда, в камере человек. Не наш, не тюремный. Если уцелеешь, с воли сюда не вернешься, а потому наука наша тебе не в надобность.

Однажды, немного для виду поделикатничав, она спросила:

– Ты, девка, по возрасту уж взрослая, а что же, женских дел не имешь еще?

– Раньше было, – пролепетала покрасневшая Надя.

– Было, че ли, дело с кем?

Надя вспомнила Зотова и содрогнулась.

– Нет! – твердо ответила она, будто надеялась, что от одного только этого слова ненавистный образ Зотова исчезнет навсегда, а у нее все нормализуется.

– Э-э, нет, врешь, девка! – не поверила опытная Матрена. – Я давно к тебе приглядываюсь. Врешь. То у тебя тошноты, то бледности. Аппетиту нету, а вес вроде как животом набираешь. Не могет энто случаем быть. Сознавайся.

– Это у меня от кашля. У меня воспаление хроническое в легких. Вы же сами слышите, как я подкашливаю, – пустилась в объяснения Надя, сама не веря своим словам.

Она уже давно чувствовала, что с ней происходит неладное, но не могла понять почему.

– Меня не проведешь, мне такие дела ешшо как знакомые. Можешь и не сознаваться, я и так давно уж догадалась – носишь. Никак, снасильничал кто над тобой, и потому говорить не хочешь? – не отставала от нее Матрена.

Надя хотела в ответ возразить, но голос предательски задрожал и она заревела.

– Из энтих, из лампасников галифейных, наверняка, – догадалась Матрена. – Так?

Не в силах что-либо сказать, Надя кивнула.

– У, гады ползучие. Мало им коммунизма с партией родимой, они еще и девчонок-малолеток иметь хотят. Празднуют свои удовольствия, без стыда всякого, – выругалась Матрена. – Ты вот че, девка, не реви. Москва слезам не верит, и мы тоже. В Ужог тебе надо, нельзя тебе по этапу. Силы в тебе нету. А в Ужоге – там больница и дом младенца. Там все наши рожают. Я там тоже три раза отмечалась. Врач там душевный, Сергей Михалыч, из заключенных, политический. Сдается мне, ты того же корня, он нежных оберегает. Сам из антиллигельных.

– Интеллигентных, – улыбаясь сквозь слезы, поправила ее Надя.

– Ну, оно мне не больно надо, – отмахнулась Матрена, – счас мы тебе медосмотр организуем. Ложись, помирай.

– Чего? – удивилась Надя.

– В обморок, говорю, падай, а мы уж тут за тебя все объясним, – Матрена застучала в двери камеры.

Провожая Надю в Ужог, матерая уголовница прослезилась. Эта худенькая, слабенькая девчушка растревожила в ней материнские чувства, притупленные пожизненной разлукой с собственными детьми.

– Ну, ты, давай там, не робей, рожай как положено, – обняв припавшую к ней Надю, она неловко гладила ее по худеньким плечам. – Меня не забывай, может, даст Бог, свидимся. А по тюрьмам ты того, не приучайся, гиблое энто дело. Береги себя, – всхлипнула Матрена и, испугавшись собственной сентиментальности, отстранила Надю, нарочито грубо добавив: – Давай, будя. Михалычу привет передавай от заслуженной роженицы Советского Союза. Энто он меня так зовет. Скажи, скоро буду. Говорят, Витю Грека взяли. Вроде тут он, в наших краях кантуется. Глядишь, и сладим мы с ним еще одного гражданина для любимой нашей эСеСеСеРы.

Когда за Надей захлопнулась дверь, Матрена в бессильной злобе долбанула по железу кулаками и головным платком вытерла обильные слезы.

Блуждая в северном аду, замерзая от холода, страдая от горя и умирая от голода, Надя спасала себя надеждой на то, что наступит счастливый день ее отъезда из Воркуты. И вот этот день настал. Он был сумрачным и тяжелым. Под конвоем, в душной теплушке с зарешеченными окнами она отправилась в сторону другого медвежьего края – Архангельска. Холодная, вечно серая Воркута осталась позади, вместе с ней ушла в прошлое звериная ухмылка Зотова.

Начинался новый этап скитаний. Спецзона встретила Надю караульными вышками, колючей проволокой и густой чащобой стоящего за ней леса. Надя уже забыла, что деревья могут быть такими огромными, а таких темных, пугающих своей неизведанностью лесов она вообще никогда не видела.

Лагерь, в который она попала, был предназначен для претворения в жизнь лозунга товарища Сталина о том, что дети за родителей не отвечают. Здесь узницы из разных мест лишения свободы производили на свет свое потомство, а советская власть с готовностью брала на себя заботы о его воспитании. В больнице для «мамок» был «курорт». После грязных и вшивых бараков они нежились на белых простынях, лаская припавшие к груди плоды своей горькой любви. Продолжалось это блаженство не больше двух недель, затем детей отбирали и уносили из зоны в расположенный рядом, но за забором, а значит на воле, дом малютки. «Мамок» водили туда для кормления малышей несколько раз в день, остальное время они работали в пределах колючей проволоки. Через год детей распределяли по детским домам Советского Союза, а «мамок» рассылали по лагерям того же Союза. Схема действовала безотказно, и каждый винтик в этом механизме знал свое место. Если он его забывал, то навсегда терял свое место под солнцем и бесследно растворялся на бескрайних просторах Родины.

Начальник лагеря, увидев хрупкую девчушку с выпирающим животом, неодобрительно покачал головой:

– До того тоща да мала, что саму можно в дом малютки определять, а туда же, уже животом трясет. Видать, от работы отлынивает.

Изучив документы, он выяснил, что девчушка действительно еще та штучка. Не простая. Навешено на ней прилично, и срок большой даден. Видать, столько натворила, что и для первого раза годков не пожалели.

«Куда мне ее девать, уж и не знаю, – усиленно размышляя, почесывал начальник лысину. – Следовало бы ее определить куда построже, чтоб не до баловства было. На ферму, например, там свинарки нужны, но ведь она до того мала, что от ветра падает, а у меня там свиньи элитные, как бы урона какого не случилось».

Рисковать начальник не мог, ибо своими свиньями, которые по мясистости и поросистости приближались к стандартам ВСХВ, очень гордился. Иное дело – люди. Их корми не корми, все равно выживут, а не выживут – не беда. Для того и сделано в лагерной ограде две двери – через одну арестантики сами идут, через другую их выносят ногами вперед. Места вокруг много, на могилы с номерными дощечками всем хватит, а большего врагам народа не положено. Вот и этой пичуге тоже ничего не положено. Ни послабления, ни условий особых. А раз так, то пусть идет в хозблок на подсобные работы.

Надя послушно мыла полы, стирала, таскала воду, пилила и разносила дрова, чистила скотные дворы. До родов оставалось два с половиной месяца, а ей казалось, что в животе живет не один ребенок, а целых пять. Они давили на нее своей огромной массой, мешая ей не только ходить, но и дышать. А ведь еще надо было работать!