– И так, как в раю живешь, – подгоняли ее охранники. – Вот родишь, тогда и отдохнешь, а сейчас давай, шевелись бойчее.

Однажды, взяв вязанку дров, она потащила ее в родильное отделение. Там врач доложил начальству, что роженицы замерзают, и Наде приказали натаскать в больницу дров. Войдя в отделение, Надя почувствовала давно забытое блаженства домашнего тепла.

«Тоже мне, замерзают! – подумала она, еле передвигая ноги по длинному коридору. – Жарища здесь такая, а им все мало».

Поленница лежала на ее руках, почти закрывая лицо. Высокий, темноволосый мужчина в белом халате, выйдя из палаты, с изумлением уставился на странное сооружение, ползущее ему навстречу. Когда оно поравнялось с ним, он громко спросил:

– А это что за избушка на курьих ножках?

От неожиданности поленница выпала из Надиных рук, и Сергей Михайлович увидел глаза… огромные синие глаза на бледно-голубом нежном лице. В них отражалось так много, что Сергей Михайлович, заглянув туда, испугался этого бездонного омута страданий.

– Ты кто? – спросил он.

– Никто, – откликнулась Надя, пытаясь наклониться, чтобы собрать рассыпавшиеся поленья.

– Не надо, – врач мягко оттолкнул ее, – не надо, я сам.

Устало прислонившись к стене, Надя наблюдала за тем, как он подбирает поленья. Сложив их у печки, Сергей Михайлович подошел к ней. Надя увидела красивое, четко вычерченное смуглое лицо с ясными и добрыми зелеными глазами, в глубине которых сверкали озорные огоньки. Он повторил свой вопрос и улыбнулся в ожидании ответа, но она молчала. Доктор внешне был больше похож на доброго волшебника, чем на злодея, но она уже успела понять, что на зоне молчаливым живется легче, к тому же к горлу подступил очередной приступ кашля. Хрипло откашливаясь, Надя пошла к дверям больничного корпуса.

– Погодите, остановитесь! – догнал ее Сергей Михайлович. – Вам нельзя уходить, вам лечиться надо.

– Поздно уже мне лечиться, – увернулась Надя от его заботы, почему-то вызвавшей тупую боль.

– Я вас найду. Обязательно! – крикнул вслед ей доктор.

Вечером Надя долго лежала на неудобных деревянных нарах без сна, думая о Сергее Михайловиче. Он был похож на папу, такой же красивый и заботливый. Только у него, как у папы, нельзя было попросить защиты. Может, это ему Матрена привет передала? Еще она сказала, что Надя обязательно «глянется» этому чужому взрослому мужчине. Зачем? Надя представила себя со стороны: пышная коса, атакованная тогда вшами, обрезана в воркутинской тюрьме, ужасный живот вылезает уродливым горбом из тощего тела. Мама говорила, что Надя вырастет и станет красавицей. Не получилось. Надя стала зек 1123, статья 158 УК РСФСР. С таким багажом лучше держаться подальше не только от доктора, но и вообще от всех приличных людей. Надя привычно нащупала контур крестика в потайном месте, проверяя, на месте ли он. В их бараке давно не было шмона. Значит, скоро будет, и надо снова придумывать, как уберечь реликвию. Вот если бы она была обыкновенной девушкой, которая могла бы открыто носить этот крестик и не бояться собственного имени, тогда такой умный и красивый человек, как доктор, может быть, и «глянул бы» на нее. Надя повернулась на другой бок и снова спросила себя: «Зачем?»

«Затем, что вдвоем не так страшно жить», – уцепившись за эту мысль, как за спасательный круг, Надя незаметно для себя уснула, и всю ночь ей снились счастливые сны.

Сергею Михайловичу Крыленко тоже было не до сна. Дежурство проходило на редкость беспокойно. Поздно вечером с дальнего лагеря привезли роженицу. Муки, терзавшие ее тело, продолжались четвертые сутки подряд. Женщина страдала неимоверно, но Сергей Михайлович ничем не мог ей помочь. Плод, лежавший поперек, погиб три дня назад и теперь, разлагаясь, убивал свою мать. Встретившись с ней взглядом, он, в ответ на немой вопрос, виновато отвел глаза. Возле родовой, где находилась несчастная, стоял охранник, не покидавший свой пост ни на секунду.

– Что же вы так поздно ее привезли? – сорвался на него Сергей Михайлович. – Угробили ведь бабу. И не одну, с ребенком вместе.

– Да мы что, мы-то ведь ничего… – замялся совсем еще молодой парень, – ить мы люди подневольные. Нам как велено.

– Велено, велено. Это живых за решеткой держать велено, а на мертвых власть Советов не распространяется. В тот мир, куда она уходит, провожатые не требуются, так что отдыхай, служивый!

– Сергей Михайлович, зайдите сюда, – послышался из палаты голос медсестры.

Он подошел к кровати умирающей и склонился над ней.

– Что мне делать, доктор? – еле слышно спросила женщина. На ее искусанных губах запеклась кровь.

– Молись, Варенька, молись, – Сергей Михайлович погладил ее черные, с седыми прядями, волосы, еле сдерживая слезы.

– Не умею я, не выучилась, не до того было, – женщина помолчала, сдерживая болезненный стон. – Доктор, я о вас много хорошего слышала, не сочтите за труд, сообщите моим, в Омск, что и как тут со мной. Муж у меня и сын, – силы явно оставляли ее, и она торопилась, – главное, чтобы они знали и помнили всегда, как сильно я их люблю. И мужу я его предательство простила… чтоб он знал. Дай Бог им счастья и здоровья… сыночек мой, сиротинка… – судорога оборвала женщину, и она замерла.

Сергей Михайлович привычным жестом отыскал пульс.

– Отмучилась, страдалица, – дрожащими руками он свернул самокрутку и вышел на крыльцо.

В конце мая 1941 года Сергей провожал жену и дочь Наденьку, уезжавших на лето в Киев, к его родителям. Сам он из-за работы оставался в Москве, но намеревался приехать к ним в августе. На вокзале и позже, в вагоне, Наденька, сидевшая у отца на руках, вела себя довольно спокойно. Но, когда пришло время расставаться, она вцепилась в него своими пухленькими ручонками и громко заревела. Проводница ругалась, до отправки поезда оставались считанные секунды, а он все никак не мог оторвать от себя прильнувшую к его плечу дочь. В тот момент он даже удивился ее какой-то исступленной, недетской силе. Поезд уже тронулся и потихоньку пополз вперед, когда Сергею удалось наконец разжать кольцо детских рук и передать девочку матери. На ходу он выскочил из поезда и еще успел пробежать несколько метров, вглядываясь в любимые лица.

В ночь на двадцать второе июня он дежурил в госпитале. Там его застала страшная весть о войне. Первая мысль была о Наденьке. Ее крик с тех пор всегда звучал в душе Сергея. Он проклинал себя за собственное бессилие, рвался на вокзал, договаривался с какими-то госпитальными попутками и… оставался в Москве. Потому что был военным хирургом.

Через несколько недель после начала войны он отправился в зону линии фронта.

И где бы он ни находился, он постоянно думал о своей семье. Он знал, что в Киеве немцы, что ответа оттуда ждать бесполезно, но упорно продолжал поиски.

Все прекратилось в июне 1943 года, когда его из госпиталя, расположенного в районе Курска, вызвали в штаб дивизии. Там усталый полковник вытащил из кипы бумаг, лежащих на дощатом столе, небольшой листок и, протягивая его Сергею, сказал:

– Крепись, капитан. Война… Черт бы ее побрал. Ответ на твоей запрос пришел…

Он вышел, а Сергей смотрел на казенный бланк и никак не мог прочитать, что же там написано. Буквы, будто издеваясь, прыгали, кривлялись, и никак не складывались в слова. Полковник вернулся с алюминиевой фляжкой в руках и с двумя стаканами. Налил в них по сто грамм спирта. Один стакан протянул Сергею, другой взял сам.

Вернувшись в госпиталь, Сергей наконец смог прочитать текст казенного извещения. Равнодушно и сухо некто, подписавшись фамилией Петров, сообщил ему, что его родители, жена и дочь погибли в городе Киеве от бомбы, разрушившей дом, в котором они находились во время немецкого авианалета. Номер указанного дома полностью соответствовал адресу дома, где Сергей вырос.

Полковник зря беспокоился. Сергей не плакал и держался так, что в госпитале никто даже не догадался о том страшном известии, которое он получил. Просто внутри его что-то обломилось. Будто его «я» раскололось надвое и одна половинка сгорела дотла, оставив в опустевшей душе горстку горьковатого пепла. Эта пустота обрекла его на поиски смерти. Он потерял чувство самосохранения и постоянно думал только о том, что непростительно долго остается на земле, в то время когда его ждут на небе. Но… Чем чаще он рисковал, тем больше ему везло, чем больше он работал, тем меньше уставал.