Однажды рано утром, проводя обход, он споткнулся о знакомый взгляд.

– Капитан, – узнал его полковник, – вот и свиделись. Может, снова, как тогда, под Москвой, вытащишь?

– Обязательно вытащу, – склонился над кроватью полковника Сергей. – Сестра, готовьте раненого к операции.

Сергей сразу определил, что жить полковнику осталось недолго, но, отдавая указания, он дарил ему надежду – последнюю соломинку на этой земле.

– Спасибо, доктор, – полковник все понял.

Вечером того дня Сергей поминал полковника и думал о том, что бегать за смертью по меньшей мере бесполезно, потому что эта капризная дама никому не подчиняется и приходит к каждому в сроки, известные лишь ей одной. Причем в первую очередь забирает самых нужных и самых любимых.

Докурив самокрутку, Сергей Михайлович вернулся в отделение. Навстречу ему санитары, в сопровождении того же охранника, пронесли носилки с безжизненным телом.

«Царство тебе Небесное, раба Божья Варвара, вечная память», – мысленно перекрестил почившую страдалицу Сергей Михайлович.

На душе его было неспокойно. Он вспомнил давешнюю девчонку с дровами, лежащими на ее огромном животе.

«Надо бы узнать, кто она, и осмотреть ее. Маленькая, слабая, кашляет сильно. Опасно, – мысли его сконцентрировались вокруг Нади. – Как она смогла забеременеть? Девочка совсем, лет двенадцать-тринадцать от силы. Истощение налицо, гемоглобин наверняка ниже нормы. Надо ее с общих работ забирать. Завтра же займусь. Пусть санитаркой работает, или посудомойкой на кухне. Главное, забрать ее, а то тоже погибнет при родах». – Было что-то еще, поразившее его, чего он не мог для себя осознать.

Сергей поставил на плитку чайник, сел за стол, доставая папку с документами, но вместо букв перед ним возникли глаза. Огромные, голубые, чистые и глубокие, как лесные озера. И нежная белая кожа. Такая же была у его дочки, Наденьки.

«Интересно, за что ее посадили? Тоже покушение на Сталина готовила?» – усмехнулся Сергей Михайлович.

Сам он загремел на нары в 1946 году. После войны вместо прежней квартиры ему, как одинокому, досталась комната в коммуналке. В честь Дня Победы в гости к нему зашел фронтовой друг. Выпили, как и полагается, за святой праздник, основательно. Вспомнили былое, решили проверить, не утеряны ли боевые навыки. Сергей Михайлович вытащил из дальнего ящика пистолет с именной надписью, приладил жестянку к дверям в туалет и стрельнул. Из соседней комнаты жильцы выскочили, орать стали. Друзья досаждать никому не стали, стрельбу прекратили, а сосед тем временем наладился в туалет. Проходя мимо комнаты хирурга, он разглядел на портрете вождя, которым «декорировали» коммуналку к майскому празднику, сквозную дырочку. На внутренней стороне двери незадачливые стрелки и разместили свою мишень – жестянку… Данный факт, а также размер комнаты, в которой соседи остро нуждались и не могли утолить свой жилищный дефицит по причине проживания в ней военврача, побудили соседей к бдительности. Они сообщили обо всем куда надо и в качестве вещдока приложили простреленный портретик, не объяснив, правда, где он висел раньше. Сергей Михайлович особо не оправдывался. Друг предложил ему вмешаться и разъяснить военным, но он запретил ему. У того была семья, дети, и Крыленко посчитал правильным не впутывать его в опасную историю.

На следствии он подписал все, что от него требовал хамоватый тип в погонах, полагая, что врач дальше больницы все равно никуда не уедет. Так и вышло.

Он попал в Беломорлаг, узники которого строили город, завод и много других, нужных Родине объектов. Им было невыносимо трудно жить, но легко умирать: белое безмолвие не оставляло следа от человеческих трагедий. Счет упокоившихся шел на тысячи, но были единицы, сумевшие выжить. И часто благодаря доктору Крыленко. В больнице при пересыльном пункте Ужог он боролся за каждую жизнь, независимо от того, кому она принадлежала. Крыленко был хорошим врачом, а начальство тоже болело, и в знак благодарности устраивало ему всякие поблажки в виде исключения из общих правил.

Под утро, задремав на больничном топчане, Сергей Михайлович впервые почему-то вспомнил о том, что ему уже сорок лет.

Крыленко внимательно прочитал документы Воросинской Надежды Александровны, имеющей от роду неполных семнадцать лет. Само имя – Надежда – он воспринял как знак, данный ему свыше. Теперь он был убежден, что просто обязан позаботиться о девочке. Однако Надежда на контакт не шла, перевод на работу санитаркой восприняла равнодушно, на все вопросы отвечала односложно: «да, нет», а свободное время проводила в укромных уголках. Следуя принятой практике, он вызвал ее на медосмотр в приказном порядке.

Получив приказ, Надя не сразу поняла, что от нее требуется, а когда ей объяснили, от стыда закрылась в чулане. Сидя в темноте, она мучилась от вопросов без ответов. Зачем? Что в ней смотреть? Живот, в котором живет ее позор? Она не желала никому его показывать и сама на него не смотрела. Больше всего на свете она хотела бы забыть о своей непосильной ноше, но живот давил на нее постыдным грузом и уже вовсю шевелился, живя отдельной, ненавистной для нее новой жизнью. И вот теперь от нее требовали, чтобы она пошла к самому красивому на свете мужчине и показала ему свой позор. Она убиралась в его кабинете и несколько раз заставала там беременных женщин. Видела их убогое кокетство самок перед самцом, Надя не осуждала их. Наоборот, она завидовала их умению выживать в нечеловеческих условиях и ничего не стыдиться.

А Надя стыдилась. Стыдилась себя, своего огромного живота, своих грешных мыслей о человеке, который ей в отцы годится. И от стыда просидела в чулане до позднего вечера. Дождавшись, когда все стихнет, она тихонько покинула свое убежище и осторожно, стараясь остаться незамеченной, направилась к себе в барак. Сергей Михайлович, стоя у открытой двери ординаторской, с улыбкой наблюдал за нею. Надя ушла.

Сергей, работавший практически круглосуточно, налил себе стакан горячего чая и закурил. Он любил ночные часы, когда больничная суета отступала.

«Эх, Надя-Наденька, должно быть, трудно тебе здесь. Увезти бы тебя из этого ада, подкормить, нарядить, и зацвела бы твоя молодость на радость кавалерам. Настоящим, галантным, с конфетами и цветами».

Он вспомнил, как ухаживал за женой. Маша терпеть не могла шоколадные конфеты, а он, не ведая того, по всей Москве скупал самые красивые коробки. Она принимала их с благодарностью, и лишь после свадьбы созналась, что все конфеты отдавала девчонкам в общежитии.

«А тебе, Наденька, конфет никто не дарит. Да ты и вкуса их наверняка не знаешь. Можно сказать, с рождения срок отбывала, какие уж тут конфеты. Страшно. Не за себя. За таких, как Воросинская, страшно. На войне хотя бы понятно было, за что народ мучается. А здесь? Какое будущее у этой девочки? Родит, вернется на зону. С такими глазами незамеченной не останется. Снова изнасилуют, опять родит. Потом по кругу. До тех пор, пока раньше времени не превратится в старуху и не умрет…»

Докуривая папиросу, Сергей уже знал, что будет делать дальше.

«Спасибо, Господи, что вразумил, – прошептал Сергей, устремив свой взгляд вверх. – Я исполню свой долг. Эта девушка будет жить долго и счастливо».

Принимая во внимание стеснительность Надежды, Крыленко решил передать ее под наблюдение Софьи Марковны Рубман. Эта дама не слишком нравилась Сергею, но других женщин-докторов в больнице не было, а вмешательство мужчины, как он понял, в данной ситуации могло окончательно добить и без того напуганную девушку.

Доктор Рубман было вольнонаемной. В Ужог она приехала два года назад, по распределению мединститута, который закончила с отличием. Она была хорошим специалистом, но к заключенным относилась откровенно плохо. Зная это, Сергей попросил Софью быть вежливее с девушкой, имея в виду ее хрупкое душевное состояние. Доктор Рубман, выполнив действия, предписанные инструкцией, заявила, что осужденная Воросинская вполне здорова.