Днем по узкоколейке, одиноко петляющей среди труднопроходимых болотистых лесов, пыхтя и отдуваясь, тащился старый паровоз. За ним дребезжала открытая платформа, в центре которой сидели, плотно сбившись в небольшую кучку, несколько человек. Вокруг них непрерывно ходили два охранника, вооруженные винтовками. Третий сидел на корточках в сторонке, держа арестантов на прицеле. Перед отправкой выяснилось, что заковать новую партию зеков нечем, ибо нужного инвентаря в наличии не оказалось. То ли по халатности, то ли по причине умышленного вредительства – неизвестно. А может, зеков слишком много развелось, не успевают для них цепи да наручники штамповать. Разбираться никто не стал. Решили проблему просто – страдальцев загнали на платформу и скрутили веревками. Какой дурак решится на побег в этом дремучем крае? Однако на всякий случай охране было велено смотреть в оба. Она и смотрела.

Сергею надо было возвращаться. Его ждала Надя. Ни о чем кроме этого он не думал. Веревка была уже давно перетерта. Когда к нему подошел один из охранников, он дернул его за ногу. Тот свалился. Не теряя ни секунды, Сергей сбил с ног второго солдата, оцепеневшего от изумления, и, спрыгнув с платформы, кинулся к лесу. Сидящий в сторонке третий охранник хладнокровно навел прицел своей винтовки на убегающую фигуру и выстрелил. Человек упал. Первые двое охранников, придя в себя, держали под прицелом оставшихся. Никто из них не шевелился.

Сергей полз к Наде, оставляя кровавый след на холодной земле.

«Солнышко мое, девочка моя любимая, потерпи еще немного, – шептал он в бреду, – уже иду к тебе, я рядом».

Распухшие, застывшие на полусгибе пальцы с трудом цеплялись за редкие кочки, подтягивая за собой тяжелое, неподатливое тело, утопающее в жидкой болотной грязи. Темнело. На небе появились первые звезды.

«Я иду, Наденька моя, иду», – шептал он.

Земля, теряя упругость, стала превращаться в зыбкую холодную перину, пугающую своей бездонной прожорливостью.

«Минутку, всего одну минутку, – подумал он, – я сейчас полежу и пойду дальше, к Наденьке».

Теряя последние силы, Сергей перевернулся и лег на спину. Над его головой чернело бескрайнее звездное небо.

«И над ней сейчас такое же небо, – подумал он, погружаясь в холодную вечность болота. – Такое же. Любимая моя, прощай!»

Над Ужогом погасла звезда. Но Надя этого не видела. Ночью она родила девочку и крепко спала после укола, сделанного «заботливой» Софьей Марковной. Проснулась она утром.

– Сережа! – забывшись, позвала она, но не услышала его голоса. Собравшись с силами, она слезла с кровати и побрела в детскую. Ей хотелось немедленно увидеть свою дочь. Она уже решила, что назовет ее Викой. Виктория – это их победа. Ее и Сергея.

«Сереженька, я родила тебе дочь. Ты слышишь, милый мой? Мы победили. У нас есть дочь», – шептала она, передвигаясь по коридору, держась за стену.

В колыбельке сладко посапывал крошечный комочек, завернутый в казенное одеяло.

– Немедленно уходите отсюда, – раздался за ее спиной резкий голос. Вздрогнув, Надя обернулась и увидела Рубман.

– Это мой ребенок, – спокойно ответила Надя, – а не ваш, и не надо мне указывать, что мне делать.

– Это не твой ребенок. Мать этой девочки умерла вчера при родах.

– А где моя девочка? Вы же сами принимали ее и сказали, что у меня родилась дочь. Куда вы ее дели? Арестовали?

– Твоя дочь, шутница вшивая, умерла, – бесстрастно ответила Рубман. – Так что тебе здесь больше делать нечего. Завтра ты уйдешь из больницы, и я позабочусь о том, чтобы свою вину перед Родиной в дальнейшем ты искупала в другом месте, – она развернулась, собираясь уходить.

– Врешь, – Надя схватила ее за край халата, – я родила живого ребенка, я слышала, как он кричал. Ты что, убила его? Сначала Сергея, а теперь его дочь, да?

– Охрана, вы что там, уснули? – Рубман с силой оттолкнула Надю, отчего та упала. – Заберите эту сумасшедшую. Я же говорила, что ее расстрелять надо.

По коридору к ним бежали два охранника. Надя, собрав последние силы, подползла к Рубман, хватая ее за ногу:

– Верни моего ребенка, прошу тебя, верни мне дочь!

– У меня нет твоего ребенка. Он в мертвецкой… – Рубман отшвырнула Надю ногой: – Забирайте эту дрянь. И начальника позовите, пусть полюбуется на свою протеже.

Рубман шла по коридору, а вслед несся отчаянный Надин вопль: «Убийца-а-а!»

В тот же день Надю из больницы перевели в барак. Там ее разыскала вездесущая Машенька. Она рассказала ей, что ночью в больнице свершилось недоброе. Кроме Нади там была еще одна роженица, очень тяжелая. Ее привезли под вечер. Роды у обоих принимала Рубман, одна справлялась, спровадив вон и фельдшерицу и нянечку. Когда утром народ вернулся, в родильной было два трупа – женщины и новорожденной девочки, которую она в документах указала как дочь заключенной Воросинской. Еще одна девочка, родившаяся в ту ночь, была жива и здорова. Рубман распорядилась найти для нее кормилицу из числа кормящих мамок. Девочку унесли сразу же в дом малютки за территорию лагеря.

– А что, если умерла вовсе не моя дочь, если в доме малютки сейчас именно моя дочь? Как мне это теперь узнать? – спросила Надя.

– От уж, Надейка, не знаю… И я ведь, глешным делом, тоже так подумала. Да только, – засомневалась Машенька, – видано ли тако дело, чтоб глех такой на душу блать.

– А мне кажется, что она на любую подлость способна, – возразила Надя. – Я почти уверена, что она мою дочь либо сама убила, либо своровала.

– А могила, Надейка, на кладбище всего одна, я туда сбегала, – тяжело вздохнула Машенька, – без всякого знака вообче.

– Ах вот ты где, – незаметно появившийся рядом с ними охранник грубо оттолкнул Машеньку от Нади, – шагай вперед.

– Куда ты меня, илод? – Машенька, повинуясь грубой силе, пошла к выходу.

– Не велено справки таким, как ты, давать. Засиделась ты у нас, пора на земляных работах размяться.

– Площай, Надейка, помни, что я тебе сказала, помни, не забывай. Свечку за нас в целкви поставь, да панихидку закажи, не забудь!

– Разговорилась тут, свечку ей ставь. На всех вас свечей не наберешься, – охранник ногой ударил Машеньку в спину так, что она вылетела из барака.

Надя ждала Машеньку несколько дней, но та больше не приходила, а потом лагерный телеграф донес до нее весть о том, что Машеньку отправили на лесоповал.

И тогда Надя замолчала. Она ждала, когда ее тоже отправят из Ужога умирать, но время шло, а ее никто не трогал. Надя не знала, что своим тюремным счастьем она обязана начальнику. Причем сам он, честно говоря, спасать ее не собирался. Просто так сложились обстоятельства. В списках «мамок», освободившихся от бремени мертвым младенцем и потому готовых для отправки на этап, фамилия Воросинской стояла последней. После нее полагалось делать прочерк и ставить подпись. Оформляя сопроводительную бумагу, начальник сделал такой размашистый прочерк, что одна из горизонтальных линий прошла по Надиной фамилии. Не обратив внимания на такую мелочь, начальник заторопился в загон к свиньям, которых надо было спешно готовить к новой выставке. Ответственный за этап, получив бумагу, долго ее рассматривал: вблизи фамилия Воросинской казалась вычеркнутой, издалека – подчеркнутой. Начальник к тому времени, сопровождая на выставку свиней, отбыл в Москву, спросить было некого, и ответственный, не желая ни за что отвечать, решил Воросинскую никуда не отправлять, а оставить в лагере, запрятав подальше от любопытных глаз в прачечную, на стирку грязных бинтов. Получилось, вроде она и есть, а вроде и нет ее. В полном соответствии с прочерком на фамилии.

Прошло лето, осень, а зимой Рубман подала рапорт на увольнение. Причин для того, чтобы задерживать ее, у начальника не было. К тому же напоследок она совершила похвальный поступок, девочку-сироту от умершей матери удочерила. Растроганный подвигом уважаемой Софьи Марковны, начальник сам составил ей наилучшие характеристики, выписал пособие, паек дал для ребенка и с почестями проводил.