Несколько лет назад это приняло форму настоящего бедствия. Со всех концов страны доходили страшные слухи об исчезнувших без следа горожанах. Разумеется, творили, что их похищали тайные тупоконечники для кровавых жертвоприношений в своих тайных капищах.

— И вот наконец, — сказал Гурго, понизив голос, — в начале года Синего Лепестка в самой столице пропали пятеро горожан. Его величество был крайне встревожен этими событиями и приказал военному министру гальбету Болголаму найти и примерно покарать виновных. Следы привели в этот храм, — кормолап окинул сумрачным взглядом мое жилище. — Выяснилось, что он уже давно стал оплотом коркуров. И священник, который проводил здесь богослужение, был в действительности главой тайных тупоконечников всего Мильдендо, а значит, и всей Лилипутии. Он имел тайные сношения с вождями еретиков, жившими в Блефуску, и с блефускианскими шпионами. Но самое страшное заключалось в том, что в храме регулярно проходили еретические службы, сопровождавшиеся самыми кровавыми и чудовищными обрядами… — Мой друг закрыл лицо руками. Справившись с приступом слабости, вызванным тягостными воспоминаниями, он продолжил: — Люди, посланные Болголамом, обнаружили тела похищенных во рву, недалеко от городских ворот. Все они были обезглавлены в соответствии с мерзким обычаем коркуров. Причем все указывало на то, что жертвоприношение было совершено в этом храме. Император приказал хранить страшную находку в тайне, не желая вызывать народные волнения. Но слухи просочились, и в столице началась паника. Лояльных стали подозревать в тайном сочувствии коркурам, имели место кровавые эксцессы — несколько сот правоверных жителей Мильдендо устроили самосуд над тупоконечниками-сеттиками, жившими по соседству. Королевские войска взяли под охрану квартал тупоконечников, чтобы уберечь их от народного гнева. Коркуры же укрылись в этом храме, забаррикадировав вход. Кстати, — заметил кормолап, указывая на гигантскую дверь, — в те времена дверь имела обычные размеры. Так вот, коркуры во главе со священником оскверненного храма превратили свое убежище в неприступную крепость. Болголам по приказу его императорского величества окружил храм гвардейцами. Затем, через глашатаев он передал требование императора Гольбасто, чтобы священник Фрель Релок, совершивший ужасное жертвоприношение пяти остроконечников, добровольно явился в суд и там открыто признал свою вину, уповая на милость его величества. Однако тот не внял призыву — из трусости — и даже во имя спасения невинных тупоконечников-сеттиков, которые в любую минуту могли стать жертвами разъяренных остроконечников, не пожелал прийти в суд. Его прихожане приняли решение добровольно уйти из жизни. Но поскольку самоубийство — большой грех, на который никто из них не мог пойти, было принято решение пожертвовать одним, определенным по жребию. Он должен был убить ночью своих товарищей; самому же ему предстояло пасть от рук осаждавших. Но так случилось, что он был лишь ранен во время утреннего штурма. От него стали известны не только подробности той страшной ночи. Единственный захваченный живым коркур признался, что священник-изувер ушел тайным ходом и бежал в Блефуску… — Гурго вздохнул. — Когда о бегстве Фреля Релока стало известно в городе, гвардейцы более не смогли сдерживать толпу, осаждавшую квартал тупоконечников. Результатом стала ужасная гибель почти пяти тысяч мильдендцев-сеттиков, разбивавших вареные яйца с тупого конца по разрешению императора… Следом же кровавые погромы прокатились по всей стране… — Он помолчал немного и добавил: — Вот тогда-то император и приказал сделать в этом бывшем храме ворота такой величины, чтобы никто и никогда не смог превратить это сооружение в неприступную крепость, — закончил Гурго и замолчал с мрачным видом.

— Скажите, друг мой, — спросил я осторожно, — вы говорите, что, когда тела пропавших горожан обнаружили во рву, найдены были и следы, неопровержимо указывавшие на этот храм как на место совершения убийства. А что это за следы? И каким образом они указали на этот храм как на место злодейского жертвоприношения и на беглого священника как на инициатора отвратительного деяния?

— Ну, во-первых, тела убитых были брошены в ров под стенами храма, — ответил кормолап. — Во-вторых, они были запеленаты в специальные ритуальные пелены с гербом именно этого святилища. Наконец, сами еретики не оспаривали этого.

— А их спрашивали? — поинтересовался я.

— Во всяком случае, тот самый коркур, о котором я вам рассказал…

— Единственный, оставшийся в живых, — уточнил я. — Единственный свидетель.

— Да, он. Так вот, этот самый коркур подтвердил все то, о чем я вам сейчас рассказал.

— Он еще жив? — спросил я. — Ведь, насколько я понимаю, все случилось чуть более пяти лет назад, не так уж давно!

Год Синего Лепестка соответствовал 1694 году нашего календаря.

— Да, он, разумеется, жив, — нехотя ответил кормолап. — Тот еретик раскаялся, стал правоверным остроконечником, и император помиловал его и даже осыпал милостями.

— Что же, я мог бы с ним встретиться? — мне казалась заманчивой сама мысль о таком разговоре с непосредственным участником событий. — Можете ли вы это устроить?

Кормолап явно помрачнел.

— Не думаю, что это удастся. Он… Я даже не знаю, где он сейчас живет, — уклончиво сказал он. — И вряд ли он станет обсуждать с вами те события. Думаю, он постарался поскорее забыть о них. По вполне естественным причинам. И я не понимаю, для чего вам разговор с ним? Ведь вас интересует история второго злодейства, а не первого. Конечно, вам кажется, что они связаны. Но ведь возможно, что и нет! Мы же не знаем, этого несчастного умертвили до тех ритуальных убийств или нет! Возможно, что он — жертва вспышки фанатизма более раннего. Разве нет?

Я был вынужден признать справедливость его замечаний. Мое предположение о связи двух преступлений не основывалось на фактах. Чувства — и только. Видя, что его слова несколько поколебали мою уверенность, господин Гурго добавил веским тоном:

— Мы ведь слишком мало знаем об обычаях коркуров. Не исключено, что тут вообще не было никакого преступления — кроме кощунственного захоронения. Что если такой вид погребения является, напротив, самым почетным для еретиков? Представим себе, что тела наиболее уважаемых членов своей общины после смерти непременно замуровывались в храмах. Разве такое невозможно?

Зная о том, сколь различны обычаи разных народов и разных общин, я принужден был признать справедливость рассуждений кормолапа. Но тотчас, вспомнив о найденном мною плаще, я заметил, что тогда покойника завернули бы в саван. А останки, найденные мною, укрывал самый обыкновенный плащ с боковыми разрезами для рук, которые можно было наблюдать на лилипутских плащах ежедневно.

Гурго потребовал немедленно показать ему плащ. Рассматривая полуистлевшую ткань, он хмурился, потом сухо сказал:

— Все, опять-таки, зависит от обычаев еретиков. Возможно, они пользовались при погребении не саванами, а вот такими плащами.

Видя, что тема загадочного погребения не занимает моего гостя и даже, напротив, раздражает его, я перевел разговор на предстоящие состязания, на личности возможных соперников моего друга, среди которых особо выделялся главный прыгун — адмирал Болголам. Гурго высказал предположение, что адмирал пользуется какими-то приспособлениями, позволяющими ему крепко стоять на канате и в то же время прыгать чрезвычайно высоко — на целых полдюйма выше других. Из вежливости я поддакивал ему.

Наконец Гурго откланялся, оставив меня наедине со множеством мыслей, порожденных его рассказом о страшных событиях недавнего прошлого. Даже наступление вечера не принесло успокоения и не изменило направления моих размышлений.

Правда, на сей раз мне не пришлось тайком выбираться из храма. Караула больше не было, гвардейцы ушли еще утром. Так что с заходом солнца я вынес свой табурет наружу, сел на него и обратил задумчивый взгляд к вечернему Мильдендо.

На рассвете я был разбужен чрезвычайным посланником его величества, которым оказался мой друг — главный секретарь Тайного совета Рельдресель. Он вручил мне манифест его величества. Император Гольбасто извещал меня о начале войны с Блефуску и о моей мобилизации на военную службу. Одновременно он сообщал мне о милостивом даровании свободы передвижений, а также о том, что мое ежедневное довольствие отныне составит количество продуктов, достаточное для ежедневного кормления 1724 подданных императора Лилипутии. Прочие пункты манифеста, менее важные, читатель может почерпнуть из первой книги моих воспоминаний.