— Мое положение, Виктор Давыдович, куда плачевней вашего, и то не спешу отчаиваться. Как говорят французы: в конечном счете все идет к лучшему в этом лучшем из миров.

«Зря храбришься, старик. Уж кто-кто, а я тебя знаю».

— И куда же думаете направить свои стопы отсюда?

— Думаю, куда-нибудь в Заволжье.

— Вы от воды, как черт от ладана, бежите, — невесело пошутил Виктор Давыдович.

Николай Илларионович коротко хохотнул:

— Убеждения, дорогой коллега. А убеждения нельзя сменить так же легко, как меняют перчатки или шляпы.

— А если вода появится и там?

— Ну, это будет, надо полагать, не скоро.

— Как знать!

Виктор Давыдович хлопнул ладонью по заглушке, и самовар сменил свою заунывную песню на бравурную, почти веселую. Из палисадника сквозь открытые окна в комнату просачивалась темнота и оседала по углам, за шкафом, за диваном. Пролысина Николая Илларионовича из розовой стала красной.

«А ведь старик пьян. Это только кажется, что он трезвый, а он уже давно упился… Коллега! Давайте уж лучше без намеков, дорогой Николай Илларионович. Не так уж и одинаковы наши убеждения, не такие уж мы близкие друзья и соратники, если на то пошло…»

Николай Илларионович еще раз посмотрел на свет бутылку, аккуратно слил остатки в рюмку и выпил. С немым восторгом на лице посидел минуту, не закусывая, и стал собираться уходить:

— Пора. И так засиделся. Не хотелось оставлять вас одного в таком удрученном состоянии. Ну, а теперь-то, я вижу, вы несколько приободрились, воспрянули, так сказать, и… Правильно! Бодрость духа — главное. Только зря, очень зря прене… пренебрегаете. Что ни говорите, а рябиновка — прекрасная вещь! Привет Полине Поликарповне!

Николай Илларионович ушел, и в доме стало сразу тихо и темно. И от этой темной тишины на сердце Виктора Давыдовича сделалось еще тягостней.

Весь день прождал Илья Тоню, и весь день не покидало его чувство томящего беспокойства.

Сегодня Тоня уезжает. Чтобы без всякой спешки поговорить, проводить ее на вокзал, Илья не пошел на работу. Не пошел, как теперь ясно, зря: за делом все бы незаметнее время пролетело.

Илья прокурил насквозь избу, семь раз переложил с места на место книги, перечитал старые Тонины письма. Решительно никакого занятия уже нельзя было найти, и он вышел на крыльцо.

На улице не показывалось ни машины, ни подводы. Только ребятишки взапуски бегали по пыльной дороге, вздымая за собой плотные серые облачка.

По двору слонялся лопоухий, с лысинкой на лбу, теленок. Он внимательно принюхивался ко всему, что ему попадалось: к крапиве, обрубку дерева, к точильному камню, валявшемуся в траве. То, что на запах казалось ему наиболее вкусным, он лизал широким розовым языком. Полизал и точильный камень. А вот подошел к Илье и уставился на него откровенно-наивными глазами, как на невесть какую диковину. Постоял-постоял и пошел дальше.

Мимо дома, по травянистой тропе, пробежал Юрка. Он гнал впереди себя железный обруч и, поглощенный этим занятием, никого и ничего не замечал. Илья хотел окликнуть мальчишку, но раздумал: зачем, пусть себе гоняет обруч, это ему, наверное, интереснее, чем разговаривать или играть с большими. А к тому же теперь ему есть с кем играть.

Время тянулось медленно, бесконечно…

Приехала Тоня из Ключевского только под вечер.

— Словно нарочно — ни одной попутной машины. Пришлось на подводе…

Она на полуслове замолчала и крепко, изо всей силы прижалась к Илье. Илья подхватил ее на руки, положил на кровать.

— Отдохни с дороги.

И когда он держал ее в руках — маленькую, легкую, беззащитную, у него что-то дрогнуло в груди, словно бы соскочила какая-то защелка, и все, что было против Тони, — разом ушло. Осталось лишь желание вот так держать ее в руках и никуда не отпускать. И Тоня, конечно, поняла, почувствовала это — таким ясным светом засветились ее глаза, все лицо…

Илья не помнил, сколько времени продолжалось это счастливое забытье. Очнулись они, когда в углу комнаты, где стояла кровать, уже начали скапливаться сумерки. На стеклах окон багровыми отсветами переливался угасающий закат. С улицы доносился беззаботно счастливый детский смех.

— Пора собираться, — грустно сказала Тоня. — А то опоздаем.

Илья ничего не ответил. Он ждал, что Тоня скажет еще. И Тоня, должно быть, тоже знала, чего ждет от нее Илья.

— Помнишь, Илюша, ты сказал — это в первый же день, как я сюда приехала, — ты сказал: поживешь — привыкнешь…

— Вижу, что не привыкла.

— Ну, что мне перед тобой кривить… Ольгой мне не стать: и веры такой у меня нет, и терпения не хватит. А Полиной Поликарповной не хочу… Ты не сердись, Илюша. Я тебя очень, очень люблю и буду ждать. Приезжай. Ты приезжай.

Илья молчал. Он все еще не знал, что ей ответить. Самое простое — это сказать, что она неправа, что у нее узкое, аршинное понимание счастья… Нет, он не будет говорить этих ничего не значащих слов.. Он еще раз обнял Тоню, еще раз поцеловал в горячие влажные губы.

— Пора!

Тоня причесалась перед зеркалом. Илья взял ее чемоданчик, и они вышли.

До станции было с полчаса ходу.

Вот и вокзал с его шумом, толкотней, давкой у билетных касс. Люди пьют газированную воду, едят мороженое и снова пьют. А паровозные свистки, время от времени доносящиеся с перрона, как бы подогревают и без того спешащих пассажиров: а вдруг наш пришел!

По Тониной студенческой книжке Илье удалось получить билет довольно быстро. Но пока он выпил воды, а Тоня съела мороженое, пока вышли на перрон, уже прибыл поезд.

Тоня села в вагон, открыла окно, и станционный колокол прозвонил отправление.

Последняя минута! Как много хочется сказать, бывает, в эту минуту, как пристально смотрят в глаза друг другу люди, которым предстоит расставание, а они так и не сказали главного!.. Вот часто-часто вытирает платочком глаза старушка, словно хочет последний раз наглядеться на сына — лейтенанта, улыбающегося из окна, а слезы не дают ей; а вот неловко мнут руки и онемело молчат парень и девушка, справа от Ильи… Тоня тоже хочет что-то сказать ему, но поезд уже трогается. У нее перекосилось лицо, дрогнули губы, а поезд уносит ее дальше и дальше.

Простучал последний вагон. Ссутулившись, как от ноши, Илья пошел прочь.

Темнело. В ремонтных мастерских, мимо которых проходил Илья, зажгли свет. На небосклоне появились первые робкие звезды.

«Она не привыкла. А ты?..» И зимой и по весне, когда Илья думал о своих семейных неладах, он думал больше всего о Тоне. О себе чего думать: поступил он правильно, и была одна забота, как убедить в этой правоте и Тоню. В последнее время мысли о Тоне все чаще вытеснялись мыслями о самом себе: так ли уж правильно он поступил, если дело может кончиться развалом семьи? Правда, спрашивал он себя об этом еще и зимой. Но тогда сам же себе бодро и отвечал, что, если, мол, семья распадается от первого же испытания — значит, это не прочная семья. Испытания проверяют и закаляют людей, и разве житейская мудрость состоит в том, чтобы обходить их?.. Сейчас он глядел на все это по-другому…

Пусть ты обжился здесь, попривык. Пусть и жизнь здешняя, и работа тебе в общем-то правятся. Даже, допустим — допустим! — ты стал нужным здесь. Все равно: надо ли было рубить сплеча да сгоряча?!

Вон ведь, как непросто все получается-то! Сам никак не разберешься, а хотел, чтобы Тоня разобралась… Эх, Тоня, Тоня! О чем ты там сейчас думаешь, Тоня?

Илья обернулся в ту сторону, куда ушел поезд, но за темнотой, кроме силуэтов вокзальных зданий, уже ничего не было видно.

Из ворот мастерской вышел, должно быть, только что отремонтированный трактор. Свет фар скользнул по дороге, перерезал ее, затем веером начал забирать в сторону. Развернувшись, трактор пошел обочиной, освещая путь себе и шагавшему рядом Гаранину. У машины белая полоса света была узкой, а чем дальше вперед, тем расходилась все шире и шире.