Заканчивая разговор, Сосницкий дал указание сразу же после сенокоса начинать двоить пар и повернулся к Илье.

— Ну а у вас как, товарищ Гаранин? Уладилось с этим… как его… Горлановым, или бригадир все еще ерепенится?

Илья ответил, что пока не уладилось.

— Помните, тыкали нам в глаза Тузовым? В чужом глазу, как говорится, и соринку вижу… Уж что-что, а такие вещи руководство МТС должно знать, чтобы не шарахаться из одной крайности в другую. А то сегодня лучший тракторист, завтра — бракодел. Несерьезно! Какая-то детская игра в чет-нечет…

Илья хотел спросить у Костина, не сможет ли он с помощью трактористов смонтировать такую же, как в Ключевском, дождевальную установку. Но заводить разговор об этом при Сосницком не хотелось. А тот, как нарочно, сегодня никуда не спешил.

— Улаживайте, и поскорее. Вторично райком к этому делу возвращаться не будет. Попустительствовать таким Брагиным нельзя. Подумаешь, удельный князек: что хочу, то и ворочу…

Зазвонил телефон. Звонок этот как бы напомнил инструктору райкома о его больших и сложных обязанностях, и он начал прощаться.

Илья облегченно вздохнул.

Село рассекал на две почти равные части большой, широкий проулок. В конце его, на задах, находился колхозный двор. Сейчас здесь не было видно обычного для раннего утра оживления. Доносился только дребезжащий перезвон молотка из кузницы, да на каланче одиноко маячила фигура дежурного пожарника, прятавшегося под небольшой навес от нещадно палившего солнца.

Костина Михаил нашел за зерновым складом. Тот разговаривал со здоровенным, на голову выше себя, парнем, обутым в щеголеватые полуботинки на босу ногу. Одежда парня была до смешного пестрой. На добрую четверть выше полуботинок начинались латанные на коленях армейские зеленые галифе, а еще выше — расшитая петухами косоворотка с тремя начищенными медалями. В руке он держал метлу.

— Ты меня этими медалями не тычь, — почти не раскрывая рта, бубнил парень, — я их не за карие глаза получил.

— А я и не тычу, а говорю, что если ты их получил, то, значит, впереди шел, а почему же сейчас в обоз пристраиваешься? Или думаешь на этих трех колесах теперь всю жизнь ехать?

— Обоз… При чем тут обоз? — повторил парень за Костиным, видимо, только для того, чтобы не молчать.

— А при том, что жену свою с косой в луга отправил, а сам здесь с метлой ошиваешься, не то что женскую — детскую работу работаешь!

В это время пожарник на каланче начал редко, не спеша вызванивать часы.

— Вон скоро полдень, а что ты сделал? Два сусека подмел? Работник… А ручищи-то — хоть в цирк, железо гнуть.

— Да что ты в меня-то уперся? Что я, один, что ли?

— Верно, не один. И всем вам, подобным, легкой жизни не обещаю. Хватит, и так колхоз, можно сказать, до ручки довели. Хочешь работать — работай, а не хочешь — не маячь на моем горизонте, не отсвечивай!

— Я привык быть на виду у людей, а здесь что?.. — Парень одернул рубашку, приосанился.

— Ну, если все мы командирами заделаемся, некем и командовать будет.

— Я не про то. В начальники я не хочу.

— Вот тебя и пойми… Ага! Так, так, так… Ясно… — Костин расстегнул верхние пуговицы рубашки, присел на весы. — Ну, вот что, браток, самая видная должность в колхозе в настоящий момент здесь, — и показал рукой на кузницу. — Работы невпроворот — уборка на носу, а кузнец вот уже месяц без молотобойца мается. Тут ты и на виду у всего колхоза будешь, и силу свою есть где показать. Добро?

— Что ж… это ничего, — сонливое выражение на лице парня исчезло, глаза вспыхнули самодовольным огоньком. — Надо подумать, с женой посоветоваться… А так дело вроде подходящее…

— Работа — самый раз, — видя, что парень сдается и сразу не соглашается только для виду, только для того, чтобы набить себе цену, уже дружеским тоном говорил Костин. — А то ведь с твоей силой от безделья и зачахнуть недолго. Какие-нибудь камни в почках наживешь — ходи потом по докторам, пей микстуры… Так договорились? — Костин встал. — Нынче полдня думай, а завтра с утра выходи.

Весь этот разговор Михаил слышал, стоя по другую сторону весов. Еще по дороге сюда, около кузницы, он поднял в траве два старых клапана и крутил их в руках: один клапан упал и стукнулся о камень.

— А-а, бригадир, — повернулся на стук Костин и кивнул на парня. — Не знаешь? Наш главный молотобоец. В случае понадобится что сварить или отковать, к нему обращайся, мастер на все руки. Ну а руки сам видишь, — Костин усмехнулся, темно-карие глаза озорно, по-мальчишески заблестели из-под выгоревших белесых бровей.

А парень сначала растерянно взглянул на председателя, затем одернул рубашку, слегка выпятил грудь и важно кашлянул, но заметил метлу и словно поперхнулся. Незаметно убрал метлу за спину и, не сходя с места, приставил ее к стене амбара. Руку Михаила он пожал так, что хрустнули пальцы, но с нарочито вялым видом, будто хотел сказать: «Ничего. Это еще вполсилы, могу крепче». Еще раз, уже свободнее, кашлянул и проговорил:

— Да. В смысле отковать или там в железе изгиб сделать — это по нашей части. Это мы можем.

Но и этого парню, видимо, показалось мало. Он повернулся к председателю и запросто, почти небрежно — смотри, мол, с самим начальством я запанибрата! — пробасил:

— Иван Петрович, нет ли свернуть? Портсигар по рассеянности дома забыл…

Закурили.

— Ну, как твои самовары? — спросил Костин, прикуривая от папироски Михаила. — В порядке, говоришь? Чего ж тогда перепашку не начинаете?

Михаил сказал, что по этому делу он как раз и пришел. Может, ввиду засушливого лета пар второй раз не перепахивать, а только прокультивировать?

— А что ж, это, пожалуй, здравая мысль! — подумав, одобрил Костин. — Правда, сорняков развелось на полях много и не мешало бы из-за них одних перепашку сделать, только засуха еще страшней. В общем, я — за! Но с агрономом ты все-таки поговори. Ему надо в курсе дела быть, формально он ведь отвечает за всю агротехнику. Старика ты немного не застал, на сенокос подался.

Михаил пошел в луга.

Дорога сначала вилась вдоль села, потом проваливалась в овраг, выползала на пригород и тонула во ржи. Дул слабый ветерок. Рожь под ветром ходила плавными светло-зелеными волнами, отливая на солнце, точно кто-то без конца причесывал и причесывал ее огромным гребнем.

Михаил сорвал колосок, растер его на ладони. Зерна еще не отделялись от своих гнезд, желто-зеленая кожица была нежной и блестящей, а молочная мякоть под ней имела едва уловимый хлебный запах.

Вот и луга. Три широких дола, как три зеленых потока, хлынули из полей и разлились, расплеснулись морем, затопили всю низину, и, казалось, если бы не речка, кривым полукольцом ограничившая луга, не было бы им ни конца ни края. Небо стало выше, горизонт отошел, отодвинулся за реку, — и просторно глазу, просторно на сердце от этой широкой зеленой глади.

Речка лениво разлеглась, греет на солнце белую спину, и не поймешь: течет она или уснула в своих низких берегах.

А луга, от дороги до самой реки, живут, движутся; звонкие голоса, смех, веселый стрекот косилок, шарканье брусков, не умолкая, висят над покосами. Луга цветут белыми, синими, красными платками и кофтами. Уж так повелось: выходить на сенокос, как на праздник, в лучших платьях, в самых светлых и ярких нарядах.

Люди с косами и граблями наступали на луга ломаным строем, трава с грустным шелестом ложилась к их ногам и оставалась лежать в высоких темных валах, а люди шли и шли вперед.

Михаил свернул с дороги и подошел к косцам. Пахну́ло тонким, как цветущая черемуха, чуть горьковатым запахом провянувшей на солнце травы, таким близким, знакомым еще с детства запахом, который в первую минуту вдыхаешь так жадно, что от него начинает кружиться голова. Михаила вдруг охватило подмывающее желание стать в один ряд с другими и идти по зеленому простору, на всю ширину плеча размахивая косой, вбирая всем существом теплый аромат уже отцветающих трав.