Из раскрытых окон копровского дома доносился детский плач и пронзительный женский голос вперемежку с мужской бранью. Кажется, там опять скандалили.

На минуту стало тихо, а потом раздался дикий визг, и в сад выбежала растрепанная, с разорванной на груди кофтой Александра. За ней, со скалкой в руке, гнался Николай. Вот он замахнулся на жену… Ольга зажмурилась, будто это над ней была занесена скалка. Но Николай не ударил, рука, как сломанная, безвольно опустилась, и скалка с глухим стуком покатилась в траву.

— На, бей! Бей! — надрывно кричала Александра, раздирая еще дальше ворот кофты.

— За что ты ее? За что? — хрипло, о болью в голосе, проговорил, почти простонал Николай. — Что она тебе, как кость, поперек горла?

Лицо у Николая было все в пятнах, густые черные волосы спутанными кольцами прилипли к мокрому лбу, дико округленные глаза смотрели на жену с ненавистью и невыразимым страданием.

— А пусть не своевольничает, — с вызовом, уже переходя в наступление, отрезала Александра. — Сопли утирать — так я, а слушаться — не хочу… Да перестань скулить-то, чай, не перешибли тебя!

Только сейчас сквозь негустую зелень сада Ольга заметила прижавшуюся к ноге Николая девочку. Та тихонько всхлипывала, и исподлобья, с испугом глядела на мачеху, словно и знала, что отец не даст ее в обиду, и все-таки боялась.

Ольге стало стыдно, что она увидела людей в такую минуту, стыдно и больно. Она свернула с тропинки и, минуя Копровых, прямо огородами пошла к своему дому.

«А ведь, наверное, любили, а может, и теперь еще любят друг друга…»

Вечером, довольно поздно, на дом к Гаранину пришел курьер и сказал, чтобы он явился в райком, к секретарю.

В бытность свою третьим секретарем Григорий Степанович Тростенев имел в райкоме свой кабинет. Теперь же, после сентябрьского Пленума, когда секретарей закрепили по зонам МТС и стали звать зональными, ему бы следовало перебраться в здание эмтеэсовской конторы. Но в конторе и так было тесновато, и он остался в своем прежнем кабинете.

В приемной Илья столкнулся с Андриановым.

— Небось догадываешься, зачем? — улыбаясь, сказал Андрианов, без стука открывая обитую клеенкой дверь в кабинет секретаря.

Тростенев встретил их почти радушно, даже извинился за поздний вызов.

— Поздновато, конечно, — говорил он, подавая руку и чуть усмехаясь. — Да ведь наш рабочий день — все двадцать четыре часа…

Тростенев был мужчина не так чтобы рослый, но видный, упитанный, с довольно заметным брюшком. Лицо у него тоже полное, одутловатое, с множеством прожилок на скулах, голова так чисто выбрита, что почти не заметна лысина.

— Ну, я без вступлений, напрямки, — сказал секретарь, когда Илья с Андриановым уселись напротив него. — Скажите толком, чем это вам так не понравился новоберезовский председатель?

В кабинете горела только настольная лампа, и лишь теперь Илья заметил на диване, у стены, Сосницкого.

— Колхоз только-только начал подыматься, и уж больно бы не хотелось опять менять руководство. Небось знаете, сколько председателей уже перебывало в Березовке? Народ отчаяться может: райком хорошего председателя никак не подберет. Так вот я за этим и вызвал вас: попробуем выяснить свои точки зрения, и, может, все мирно обойдется, — Тростенев шумно высморкался и, закуривая, откинулся на спинку стула.

Сосницкий пересел с дивана к столу и достал объемистый блокнот.

Андрианов сказал, что мирное решение вопроса исключено, и коротко объяснил почему.

Секретарь задал несколько вопросов: откуда известно, что приемочные акты — фиктивные, как доказать, что Тузов подкупал комиссии из района.

Сосницкий что-то писал, время от времени значительно переглядываясь с Тростеневым.

— Ты, Алексей Иваныч, сам понимаешь, что в таких случаях в первую очередь ссылаются на документы, а не на показания какого-нибудь Петра Петровича, — сказал Тростенев. — А какими документами ты располагаешь? Никакими?

Илья сказал, что если бы у них была папка с документами, которые можно просто подшить к делу прежде, чем его начинать, то в райком можно было бы и не обращаться, для этого есть другие органы.

Сосницкий усмехнулся, а Тростенев внимательно и несколько удивленно посмотрел на Илью: эге, мол, а ты ершистый!

— Хорошо, — проводя ладонью со лба до затылка и обратно, сказал Тростенев. — На минутку поверим на слово Петру Петровичу и будем считать, что Тузов не обеспечивает руководства колхозом. Но как тогда согласовать это с тем, что колхоз при Тузове стал аккуратно выполнять свои обязательства перед государством?

Сосницкий полистал свой блокнот.

— Впервые за последние пять лет Новая Березовка не только полностью выполнила план хлебозаготовок, но и сдала две тонны семь центнеров сверх плана. Поголовье скота не уменьшилось при Тузове, а на семнадцать свиней и шесть коров увеличилось. Можно привести и другие цифры…

— Я думаю, не стоит, — остановил инструктора Андрианов. — По-вашему, обеспечивает, а по-нашему, Тузов просто-напросто и нам, МТС, и вам, райкому, ловко втирает очки. Получилось так, что при Тузове колхоз, как медаль, заимел две стороны: лицевую и оборотную. С лица — колхоз как будто идет в гору, председатель молодец! С изнанки же — Новая Березовка по-прежнему хиреет, и председатель не пользуется у колхозников никаким авторитетом.

— Авторитет — понятие относительное. — Тростенев невесело улыбнулся. — Колхозники — это не безликая масса: у одних пользуется, у других нет. И это понятно, потому что вытягивать отсталый колхоз — дело не легкое, кое-кого приходится приструнивать, кое-кому на хвост наступать. Лодырям и горлопанам в первую очередь.

— А втереть очки председатель может лишь при кабинетном руководстве, — дополнил Тростенева Сосницкий. — Если же я бываю в той Березовке через три дня на четвертый…

— Да, наезжаете вы часто, — не выдержал Илья. — И все цифры у вас в блокноте зафиксированы: столько-то тонн, столько-то центнеров. А вот сколько граммов получили колхозники на свой трудовой день — этого у вас нигде не записано? Наверное, не записано: ну, что могут значить какие-то граммы, когда счет ведется на тонны и центнеры?! А получили колхозники всего по двести двадцать граммов, да и то в порядке аванса… Общественное стадо прибавилось на шесть коров. Хорошо. Но ровно на столько же и убавилось коров в личном пользовании колхозников. Почему об этом помалкиваете? Или у вас это тоже не записано? Напрасно. Во всей Березовке осталось только пять дворов с коровами: завхоз, кладовщик, сам Тузов, два тракториста… словом, на все село пять коров. Не много!

Илья говорил зло, резко. И все же Тростенев сделал еще одну попытку кончить дело миром.

— Тебе, Алексей Иваныч, как члену бюро райкома, я не могу не доверять, — сказал он. — Но в то же время у меня нет никаких оснований не доверять и моему инструктору, который специально сидит на этом. С документальной же стороной дело обстоит явно неблагополучно. Сами же говорите, что никаких уличающих Тузова документов у вас нет… Я дал указание ревизовать колхоз еще раз, однако тревожных сигналов пока не слышно. Может, мы так решим: если вы сумеете доказать факт нарушения договорных отношений с МТС со стороны колхоза, доказывайте, и райком вас поддержит, даст хорошую баню председателю. Остальное же пока подымать не будем. Неизвестно еще — может, новый председатель будет не лучше Тузова. Да и не время сейчас менять правление — горячая пора.

— Нет, Григорий Степанович, — ответил Андрианов. — На полдороге останавливаться давайте уж не будем. Или — или! Чего нам бояться: проведем собрание, послушаем, что народ скажет. Надо думать, не одни горлопаны выступать на нем будут.

— Тогда, может, лучше в закрытом порядке проработать Тузова, на бюро? Тоже не согласен? Говоришь, или — или?

Тростенев задумался и снова провел ладонью по лысине. Сосницкий сидел, обиженно поджав губы, не вступая в разговор.

— Да, или — или! — повторил Андрианов.