— Что ж, начнем.

Хлынов открыл собрание, объявил повестку.

Первый вопрос был большой, и обсуждали его долго. Говорили о благоустройстве села, о доделке уже почти готового клуба. Татьяна Васильевна достройку клуба предлагала перенести на осень: сейчас не до него, лето — пора горячая. Хлынов настаивал: надо закончить клуб сейчас, чтобы к уборке открыть. Парторга дружно поддержали, особенно молодежь, и Татьяне Васильевне пришлось уступить.

— Сразу же договоримся и насчет другого, — продолжал Хлынов. — Не пустым же стоять новому клубу. Хорошо бы, скажем, иметь в нем радиоузел, обзавестись пианино…

— Радио — это, конечно, вещь необходимая, — сказала Татьяна Васильевна. — А вот насчет пианины… Может, пока без нее обойдемся? Ведь это денег стоит, и немалых, а где их наберешься? — Татьяна Васильевна даже вздохнула.

Андрей уже знал об этой ее слабости: когда заходила речь о деньгах, Татьяна Васильевна начинала горестно вздыхать над каждым рублем и, прежде чем подписать расходный ордер, долго и подозрительно разглядывала его. И это делалось независимо от суммы и цели расхода, для Татьяны Васильевны важно было одно: деньги уходили из колхозной кассы, колхозная касса беднела.

Когда вопрос с покупкой пианино был решен, Андрей сказал:

— Не мешало бы мосты привести в порядок, а то ни пройти ни проехать. Вчера вон трактор чуть в реку не свалился.

Татьяна Васильевна насторожилась: вот, мол, еще нашелся указчик, однако с предложением согласилась.

— Теперь поговорим о прибавке поливного поля, — перешел дальше Хлынов.

Он сказал, что надо принять предложение Ольги и к той поливной площади, которая засеяна под ярь, этим же летом добавить еще не меньше двухсот гектаров.

Как только Хлынов заговорил об орошении, Татьяна Васильевна озабоченно нахмурилась. Словно готовясь к спору, она спустила на шею платок и расстегнула просторный, должно быть с мужа, пиджак.

Выслушав Хлынова, Ольгу, еще кое-кого из коммунистов, она твердо сказала:

— Я не согласная. Вон она, Новая-то Березовка, поле в поле живем, а что там на поливных землях растет?

Татьяну Васильевну долго убеждали, Андрей обещал помочь в нарезке оросительной сети, — здесь она осталась при своем: той сотни га, которая ушла под ярь, вполне достаточно, и так риск немалый, а перед колхозниками потом ей, председателю, а не кому-нибудь отвечать.

На этом собрание и кончилось.

За весь вечер Соня только раз, когда Андрей предлагал свою помощь, посмотрела в его сторону. Но по одному взгляду можно было понять, что она все время помнила о его присутствии. Помнила и только делала вид, что не замечает его.

У выхода из правления, под тополем, стояла кучка молодежи. Кто-то отделился от этой толпы и пошел навстречу выходившим. Андрей скорее чутьем, сердцем, чем глазами, узнал Женю Мошкина. Ольга с Хлыновым прошли вперед, а с Соней как-то так получилось, что она оказалась между Андреем и Женей. Всем троим стало неловко.

— Я это… я хотел спросить… сказать, Андрей Петрович, как бы Лохову горючего на ночь хватило, — запинаясь на каждом слове, проговорил Женя.

Андрей перед вечером был на тракторе Лохова и видел, что керосина у него хватит не только на всю ночь, но и завтра до обеда. Ясно, что дело было не в горючем, и Андрей не знал, что ответить Жене.

А Соня постояла, да и ушла с подвернувшимся Русаковым.

— Пойдем хоть с тобой, дядя Захар, а то, я вижу, кавалеров не дождешься — у них все дела: и днем и вечером. Очень занятые люди!

— Ладно, Женя, проверю, — ответил наконец Андрей. — Гуляй.

Он выждал некоторое время, чтобы знать, пойдет ли Мошкин за Соней или останется здесь. Женя медленно, неохотно отошел к кучке молодежи. Андрей тоже медленно зашагал улицей села.

Было уже около полуночи.

За селом, то приближаемый, то удаляемый ветром, вскипал и падал шум тракторов. По временам он был слышен настолько отчетливо, что различался треск выхлопа. Над притихшими улицами изредка, как всплески на воде, рождались голоса, выкрики и, проплыв в воздухе, гасли. И только стрекотание кузнечиков в траве было неумолчным, надоедливым до звона в ушах.

Уже слегка зазеленевшее, празднично украшенное село проснулось в это майское утро позже, чем обычно, но, едва проснувшись, разом забурлило людскими голосами, гармошками, огласилось рокотом мотоциклов, гудками автомашин. Казалось, даже петухи голосили громче, чем всегда. Из труб дружно тянулись в безоблачное небо синеватые дымки, вкусно пахло пирогами.

Впервые после многих лет Ольга вместе со всеми шла на праздник, и общее радостное волнение постепенно захватывало и ее.

С центральной площади доносились медленные и густые, как бы плывущие вдоль улицы звуки духового оркестра; где-то около школы призывно протрубил горн, затрещал пионерский барабан, а вслед за ними взметнулись высокие ребячьи голоса и зазвенела в ясной синеве утра быстрая песня. С другого конца села, с эмтеэсовской усадьбы, ей откликнулась другая. И каждое слово песни, каждый вздох трубы были так чисто, отчетливо слышны, такой немедленный отзвук рождали в груди, что сам воздух казался напоенным радостными, праздничными звуками. Ольге приходили на память такие же вот дни юности, дни, от которых ждешь всегда чего-то большого и необычного.

А может, еще и потому так хорошо было на сердце у Ольги, что впервые шла она на праздник вместе с сыном. Она держала его руку в своей руке, видела, каким возбужденным блеском горят широко раскрытые глаза Юрки, и мир ей виделся шире и ярче, будто смотрела она на него глазами сына.

С домов свешивались в улицу полыхавшие на ветру флаги, в простенках и прямо по окнам рядами стояли портреты. На всем протяжении улицы шли празднично одетые, улыбающиеся друг другу люди. Все как будто уже виденное, и все каждый раз новое.

Какой-то мальчишка, чуть больше Юрки, залез на дворовую пристройку, открыл чердачную дверцу, и из нее снежными комочками вылетела стая голубей. Голуби сделали разворот над улицей и взмыли вверх. Они долго, круг за кругом, набирали высоту, будто уходили в небо по невидимой спирали. Вот почти и незаметно их стало, разве изредка что-то блеснет на солнце. А через какую-то минуту они уже снова были над улицей и снова уходили в манящую синеву неба.

Ольга глядела на голубей, и от ощущения той сияющей высоты, на которую они подымались, у нее замирало сердце и прерывалось дыхание.

Чем дальше они шли, тем гуще становился людской поток.

— А там, мама, сцену такую из досок вчера строили, — показывая в сторону площади, куда они шли, сказал Юрка. — Зачем это?

Ольга объяснила: наверное, выступать на ней будут, песни петь.

— А плясать будут? Я люблю, когда пляшут.

Ольга сказала, что, возможно, будут и плясать, ведь сегодня праздник.

Когда они пришли на площадь, там уже было полно народу. Молодежь танцевала, пела, пожилые и дети толпились около ларьков и буфетов. Было шумно, весело.

Потом оркестр перестал играть и начался митинг. Больше всего Юрке понравилось выступление девочки-первоклассницы. Она очень волновалась, глотала слова, но Юрку прямо-таки поразило, что девчонка отважилась выступать перед такой массой народа.

А когда митинг кончился, эта девочка декламировала стихи, и опять ей много хлопали. Потом выступал хор ребят-школьников, а потом они еще раз увидели уже знакомую первоклассницу в лихом, стремительном гопаке.

Когда началась пляска, народ подался ближе к сцене, столпился, и маленьких танцоров стало плохо видно.

— Папа, не вижу! — раздалось совсем рядом.

Ольга обернулась и увидела мальчишку Юркиных лет, повиснувшего на рукаве у рослого мужчины с тремя рядами орденских колодок над кармашком пиджака. Об руку с мужчиной стояла полная женщина. Увлеченный зрелищем, отец то ли не понял, то ли не услышал, о чем его просит сын. Тогда женщина подхватила мальчишку и усадила отцу на плечо. Юрка завистливым взглядом проводил его и, прикусив губу, отвернулся, продолжая изо всех сил приподниматься на цыпочках. Ольга видела все это, и первым движением ее было тоже поднять своего сына над столпившимся народом. Она уже и руки было протянула к Юрке, но зачем-то еще раз обернулась, посмотрела на мужчину с сынишкой на плече, и словно надломилось в ней что-то. Руки бессильно повисли, а к горлу подступил горький комок. Все кругом разом померкло.