Но возле меня были эти военные, родные люди, освобождавшие землю, где я родилась. И это не давало печали заполнить сердце.

Мои спутники сказали, что не оставят меня, пока не устроят на ночлег. О себе им беспокоиться нечего: они возвращались в свои части.

Мы ходили вместе от гостиницы к гостинице — они уже хорошо знали город. И хоть везде нам отказывали — не было места, — тревога оставила меня.

Затемненные львовские улицы радостными песнями вливались в душу. В гостинице «Народная» меня приняли.

Как оказалось, здесь уже были наши писатели Иван Иванович Гончаренко и Петро Иосипович Панч, которые приехали сюда раньше. Мои спутники со спокойным сердцем оставили меня.

«Народная» приятно выделялась из всех гостиниц города Львова. Яркие гуцульские дорожки красовались на полу, на стенах и над кроватями — замечательной работы ковры.

Портьеры над дверьми и занавески на окнах — с украинскими орнаментами. На первом этаже был магазин, там продавались искусные гуцульские поделки из дерева и всевозможные народные вышивки.

Многие киевляне из тех, кто в эти дни приезжал во Львов, а больше всего писатели, художники, композиторы и артисты, выбирали именно эту неказистую на первый взгляд гостиницу, а не модный «Жорж». И я была рада, что остановилась именно здесь.

Первая ночь во Львове, после двадцатипятилетней разлуки… Можно ли найти слова для нее?.. Ночь воспоминаний, полная родных глаз, улыбок, слов, которых не стереть из памяти. И как я ждала утра, чтобы поскорее увидеть родное местечко. Родная хата… Все, что было связано с нею, вставало передо мной, как дорогая трагическая повесть.

В седьмом томе УСЭ о нашем местечке Куликове сказано, что это поселок городского типа Нестеровского района Львовской области, расположенный на реке Думный поток (бассейн Западного Буга), за 2,5 километра на восток от железнодорожной станции Куликов. Ударение поставлено на Ку́ликов, а не на Кули́ков, как на моей памяти говорили у нас и как сейчас говорят лишь старые люди. Из других документов я узнала, что Куликов — это было владение Яна Коннецполя, потом он принадлежал Одневским, Муравским, Радзивиллам, а в польском географическом словаре 1883 года можно прочитать о Куликове, что в нем Ян Третий поселил турецких и татарских пленных, которые вырабатывали там ковры и бурки.

Понятным становится, почему по-уличному нас называли турками, моя мать — старая Турчиха, я — малая, а моего отца никогда не звали Турчинским, а говорили просто Федько Турко; почему и были у нас люди — Шахи, Пешки и другие с турецкими и татарскими корнями в фамилиях.

От старинных укреплений остались у нас валы. Было в Куликове место, которое мы называли гора Магазин. На моей памяти под нею в летние дни куликовцы любили плясать, и мы, детишки, вертелись возле старших. С этой горой связаны и страшные истории. Старые люди рассказывали, что на ней стоял замок, а в горе спрятаны клады.

Как и большинство галицких местечек, Куликов был безземельным. Люди жили сапожным, портновским, скорняжным ремеслами и торговлей. Львов и окружающие села были источниками его жизни. Скорняки шли в села чинить овчинные полушубки или брали работу на дом. Это был их подсобный заработок, если не хватало работы в цехах, которых в Куликове издавна было несколько.

Помню, что отцу в скорняжном цехе почему-то не находилось работы и он больше скитался по заработкам, его часто и подолгу не было дома.

Женщины в Куликове большей частью занимались торговлей, ходили по окрестным селам с большими корзинами и скупали масло, яйца и творог. А потом тащили все это на себе во Львов на рынок.

Когда я вспоминаю свою мать, теток и большинство бедных куликовских женщин — всегда вижу их склоненными чуть ли не до земли под тяжелой ношей. Многие бедные безземельные куликовцы работали в садах. У хозяев в ближних селах, или во львовских монастырях, или у панов брали на год или два, по соглашению, сады, обрабатывали их, а что уродит — выносили на рынок. О таких людях в местечке говорили, что они держат «пивные». Это значило, что не проданные за лето «ябки», как любили говорить куликовцы, и груши они сохраняли в львовских подземельях, в погребах, где и сами зимовали, чтобы доставлять свой товар утром пораньше на рынок.

Кто горел на этих заработках, пускался на другие: шли на лесопилки, занимались извозом или скитались в поисках работы в чужих далеких странах.

Местечко Куликов не славилось ни садами, ни лесами, не было поблизости ни пруда, ни реки. Известно оно было пыльными, почти лишенными зелени улочками, старыми бедными хатами с маленькими лоскутками огородов или садов. Хаты жались одна к другой, как и люди. Куликовцы привыкли объединяться в работе и по цехам, и по садовому делу, и в торговле. Любили все собираться группами, поговорить и повеселиться. Охоч был куликовец до дальних дорог, но где бы ни скитался — возвращался в свое пыльное местечко. И упаси боже кому-нибудь сказать о Куликове что-нибудь плохое. На весь Львов и в его окрестностях славился куликовский пеклеванный хлеб. О куликовцах почему-то во Львове говорили с усмешкой. Как упомянут Куликов, сейчас же почему-то называют и Пациков, который стоит тоже недалеко от Львова.

Поднимали голову и глаза кверху и говорили с иронической усмешкой: «Куликовцы? О, это мудрецы!» А в народе ходила пословице, которую записал Иван Франко: «Куда бог уехал? — В Куликов».

Таким запомнила я мое родное местечко.

Кто может забыть свою родную хату? Но наша была, кажется, самой памятной для каждого, кто ее видел. От старости хаты большей частью уходят в землю, морщатся, ссыхаются, как старые люди. А наша опрокидывалась назад, выдаваясь спереди своими старыми стенами, словно беременная женщина животом. И разбухала — от сырости, от стоножек, которыми кишели ее потемневшие от плесени стены…

В моем воображении и сейчас мерцает коптилка или маленькая лампа, а возле нее сидит отец над починкой чужих полушубков. Его тихое с трагическими интонациями пение проникает в мой детский сон.

Я не подаю виду, что проснулась, притихла, наливаю свое сердце этой песней. И я уверена: с той ночи грустная отцовская песня поддерживает мое сердце в радостные минуты творчества. Она идет с моими книгами, чтобы утверждать правду в мире и наступать бунтующим отцовским сердцем на кривду. От этой отцовской песни я и теперь иной раз смеюсь слезами, плачу радостью, как героиня повести Ольги Кобылянской «Царевна».

В тусклых отсветах лампы, полуприкрыв глаза, я на всю, жизнь всматривалась в отцово худое лицо. Не зря моего отца по-уличному прозвали Турко. От его смуглого красивого лица, от высокой тонкой фигуры веяло Востоком, который, придя на украинские земли, пережил много поколений, но не утратил своих черт. Об этом говорили и чуть продолговатые глаза отца, и линия низко уложенных над ними бровей, и загнутые кверху ресницы. А песня, которую пел отец, была украинская, самая печальная из всех песен, что я слышала в своей жизни. «А в местечке Берестечке сталася нови́на. Чаровала вдовушка казацкого сына». И эта песня была — отцовское сердце; не отуреченное, не онемеченное и не ополяченное. Сердце галицкого бедного работяги, который кормил большую семью — зимой на крейцеры, заработанные на починке чужих полушубков, а летом — на то, что добывал, скитаясь по дорогам, работая в чужих садах, на лесопилках или еще где-нибудь.

Я слышала, говорили люди, что у отца красивый голос, что, еще будучи парнем, пел он в церковном хоре и все заслушивались его пением. Но на моей памяти отец уже не пел в церкви. И я не слышала, чтобы он когда-нибудь пел. Может быть, потому и запомнилась мне та песня, которую он тихо пропел однажды ночью. И его высокий тенор, полный драматического звучания, — этот голос и сейчас для меня самый лучший на свете. Такой красоты голос я услышала только у своего брата Ивана — через много лет.

Отец запомнился мне красивыми черными, обычно усталыми глазами — в минуты, когда он возвращался из своих странствий. Мы бежали рвать для него свежих листьев подорожника, чтобы он мог приложить их к венозным ранам на ногах, которые вечно открывались после походов на заработки. Ноги у отца были синюшные, почти черные, они страшно щерились на нас, а мы не отходили, каждый хотел приложить листочек к отцовской ране. Нам казалось, что, если мы сами его приложим, отцу будет легче. После этого, перевязав свои израненные, обложенные листками подорожника ноги, отец чаще всего растягивался на нашем старом шлябанте.