— Землями, землями родными должны сойтись, — подхватила мои слова Юлина. — А они разлучены, горы между ними, не хотят расступаться.

— Не расступаются, сестра. Да за то мы боремся, чтобы земли наши все были вместе, как когда-то, в стародавние времена. И не горы оторвать нас хотели друг от друга, а разные захребетники — свои и чужие, которые обжирались и обжираются нашей землей и нашим трудом. И не хотят они, сестра, сами выпускать нашу землицу из рук. Надо ее вырвать. Для того и должны иметь свою Красную Армию.

— Буду, брат, стараться, чтобы как можно больше народу отозвалось на твой клич. И сама бы пошла с тобой, если бы не дети.

— И здесь, Юлина, кто-то должен быть нашей правой рукой, нашей стражей, нашей властью.

— Очень, очень я хочу, Юрко, чтобы на отцовской земле мы построили новую хату. Так мне приятно было бы увидеть в ней Улю и чтобы я благословила вас на долгую счастливую жизнь.

Деревья высокие до неба не дорастают, горы не поднимаются, а наши с Юлиной мечты поднимались в тот апрельский вечер девятнадцатого года. Но враг не дремал, он подсматривал, подстерегал эти наши мечты.

Когда мы далеко уже были от школы и, перейдя холмик, спускались к ручью, чтобы перейти его и снова выйти наверх и пойти уже улицей к жилью Юлины, прозвучал выстрел, и не один. Юлина упала на мои руки в ту самую минуту, когда улыбнулась мне своей доброй материнской улыбкой.

— Юрко! Жизнь мою отдаю… — и не договорила.

Похоронили Юлину в Кленице, в нашем родном селе. Она хотела идти со мной сюда и поклониться родительским могилам, — в этом и была для меня как бы ее последняя воля, где ее похоронить.

Теперь люди склонили головы и над ее могилой. И когда я заворачивал в Улин платочек, подаренный мне Ларионом, горсть земли с сестриной могилы, три вести ворвались в ту — мою и народную — надмогильную печаль и тишину. Убит панский, а теперь кооперативный управляющий Зельман. Тело его только что нашли в ручье. Так получается, что смерть свою он заполучил ночью, а уже позднее под утро столкнули его в воду, потому что не видно, чтобы волна краснела свежей кровью.

Рана чернеет у Зельмана прямо на лбу. Значит, стоял перед расплатой лицом к лицу, а не целились в него сзади. А по дороге, что вела от центра к железной дороге, ковылял на деревяшке австрийский солдат с вещевым мешком и солдатским плащом на правой руке. А левой по самое плечо у него не было. Этот солдат, проходя мимо кладбища, увидел, что кого-то хоронят, и свернул сюда. И все тогда узнали в нем учителя Андрийка. Уж не он ли расплатился с Зельманом за давние обиды?

Но Андрийко, похоже, ковылял от поезда только сейчас, а тело Зельмана видели в ручье уже на рассвете.

Андрийко возвращался домой из итальянского плена, где пролежал долго в госпитале. И все поверили в это, потому что он не нес домой ни левой руки, ни левой ноги. И от Андрийко мы впервые услышали тревожную весть, что войско румынского короля в нескольких местах перешло уже Тису. Ой, что же с нами будет, как отпразднуем пасху? Если румыны за Тисой, то, наверно, и здесь захотят быть.

Но Андрийко привез и радостную весть, так что не отчаивайтесь, люди. Ведь фронт русской Красной Армии уже на линии — Каменец-Подольский, Проскуров и Подволочиск. Ведь Красная Армия Венгрии и советская Красная Армия уже договорились помогать одна другой. Говорят, что где-то в селе Палфалвы, недалеко от Сатмара, как будто бы сел один советский аэроплан, что летел к Бела Куну. Так пришлось ему, не стало у него горючего. И советские вояки, что вышли из машины, все это рассказывали тем, кто там близко был.

И Андрийко так сказал людям:

— Румыны идут, это верно, но еще неизвестно, пустят ли их сюда. И мы устраиваем свою Красную Армию. Она уже есть в Будапеште и собирается в Мукачев. И мы с вами — это мы. Люди, слушайте мои слова и разумейте! Должны мы и сами обороняться, постоять за себя и свою землю. Разве я говорил бы здесь с вами, если бы имел свои руки и ноги?

Узнав, что Зельмана убили, Андрийко промолвил:

— Какая-то праведная душа опередила меня. Разве этот лихой человек и панский пес добра хотел для революции? А видите, подсел уже к ее столу, чтобы стать тем, от кого все зависит. Не верю, чтобы он революцию нашу пустил к себе в сердце. И к смерти сестры Юрка Бочара не он ли приложил руку? И как это такого чужака могли приставить к добру, которое должно отойти к людям? Интересно, что думали те, кто все так устроил? Не то ли было у них на уме, что и у Зельмана? Зовут вас брать оружие в руки — берите. Так что, люди, сами силой будете. Владейте, командуйте теми, у кого камень за пазухой. Оберегайтесь от своих и чужих врагов.

Когда я слушал, что говорил Андрийко, так мне стало легко на сердце, будто всю тяжесть жизни, которую нес один, теперь уже понесли мы вдвоем. А люди шумели, откликались то тут, то там:

— Мы уже собираемся в Красную Армию, нас уже взяли в список.

Я словно оставлял здесь на Андрийко свою тревогу: как останутся Юлинины дети без матери, да с больным отцом? Кто сможет унять тревогу людей, когда злые слухи будут раздирать им душу? Кто им подаст добрый совет, чьему нелукавому слову они смогут верить?

Потеряв родную сестру, я словно делил с ним свою боль. И благодарил судьбу, поставившую его на моей дороге. Каково бы мне оставлять Кленицу и Высокое, если бы я не услышал слов Андрийка, словно идущих из моего сердца:

— Делай, Юрко, свое, собирай хлопцев, веди в Красную Армию, это сейчас главное. А я буду заботиться о Юлининых голодных ребятах, как о своих. Принимай мои слова, как серебро. Но знаю, что дело мое золотом станет.

Андрийко жил в Кленице. А Высокое было совсем рядом.

— Может, вам лучше было бы один сельский Совет устроить? Как раз Андрийко был бы в нем председателем, — подсказывал я людям.

— Как прикажет воля людская, так и решим, — ответил на это Андрийко. — Такое право сейчас пришло. Народа голос — самая большая сила.

Около пятидесяти человек вышло со мной из Кленицы и Высокого, чтобы стать в ряды Красной Армии. И это уже был целый отряд. Дорогой он рос. Где мы ни проходили, слово наше понапрасну не разлеталось. Завернутая в платочек Ули земля с могилы Юлины, в которой словно бы собралась вся моя обида, весь гнев на врагов, разжигала мое сердце, когда я выступал перед людьми, и в каждом селе к нашему отряду приставало все больше новых бойцов.

Уже возле самого Тячева я встретил Молдавчука в группой хлопцев. Они были очень измучены, шли горами и ущельями, прорывались как могли. Ведь у них королевское, румынское войско уже чинит свои порядки. Ой, ой, как нелегко было им вырываться. А выстоять перед румынским натиском тоже не могли. Один лишь выход есть — собираться вместе, чтобы стать силой. Молдавчук Митро разведал, рассказал им, за что стоит венгерская Красная Армия, и они хотят быть с нею вместе. А если еще будет или уже есть русинская бригада, так они хотят быть там, это лучше, чем партизанить. Но не все хлопцы так решили, не всех убедил Молдавчук. Многие поддались увещеваниям Климпушей и Кочуряков. А уж те, что пошли за Молдавчуком, — такой народ, что им и ворона мила, если она с родной земли. Не из тех они, кто скажет «чья сила, того и правда». Они уже убедились: если золото всплывает, правда тонет. А правда дороже золота. И она не там, где короли, где богатство. С Красной Армией им будет по дороге. Это их правда, их путь.

Есть разное горе, разные есть и радости. А та, что пришла ко мне под Тячевом, была как у моей Ули, когда встретила меня в Харькове и убедилась, что слово ее зря не пропало, что я пошел по ее дороге. Такую радость принесли мне Молдавчук и его ребята.

— Имею, Митро, великую рану. Сестру враги убили. А то, что я сейчас от тебя услышал, мне словно целебное лекарство. Выходит, наше слово там, в Мукачеве, когда тебя встретили, не пропало напрасно.

Рассказал я Молдавчуку и его хлопцам, как потерял сестру.

— Так нам повезло: имеем врагов спереди и сзади. Но так ведь и бывает у того, кто борется. А как там Янош? Он ведь так хотел справить свою свадьбу! И не встретил ли ты, Митро, мою сестричку Василину?