— Откройте глаза, а то мы боимся, чтоб вы не умерли!

Тогда мать еле-еле поднимала веки, и оттуда, как бледный просвет сквозь деревья, проглядывали глаза. Поволока боли и грусти переполняла их горечью, и, когда дети наклонялись и говорили, глаза стекленели, и в них дрожали слезы.

Мать двигала глазами, дети успокаивались и бежали в лес за ягодами. Собирали и бросали в рот, бежали и снова собирали. А потом высовывали синие языки, показывали зубы и говорили:

— Смотри, а у кого синее?

Лес шевелил листвой, и детям казалось, что это их бабушка рассказывает про разные дива, от которых становится на сердце жутко, а в глазах начинает щипать.

Лес шевелился, мягкий шелковый шум слетал с деревьев, словно тихие рассказы из груди бабы Оксены.

Воспоминание о бабе пробуждало на миг грусть. Но светло-зеленая трава, что касалась ног, острые сосновые шишки, заставлявшие детей вскрикивать, и весь лес, полный тайн, лес, какого дети никогда не видели, рождал в них радость, и она расцветала звонко на губах.

— Василина, ты бы хотела жить в лесу? — говорил старший Федорко и швырял шишками в птиц.

— Хотела бы.

— А что бы ты делала?

— Ела бы землянику. А ты?

— А я ловил бы зверей и птиц. Помнишь — бабушка говорила про страшных зверей, что живут в лесах.

— А если они тебя съедят, как нашу Маринцю?

— Глупая, тато говорили маме, что Маринця ушла с Курилами, а тато не хотели ее догонять. Где-нибудь на границе должны будем с нею встретиться.

— А Сметаниха говорила, что Маринця потерялась и потому тато пришли такие грустные.

Стефанко, который остался возле мамы и ребенка, позвал:

— Мама стонут и просят, чтоб вы пришли.

А когда дети прибежали, Стефанко сказал:

— Мама говорят, нарвать им листьев, чтоб приложить к голове, очень болит.

Василине высыпали на дерюжку недоеденные ягоды.

— Будешь класть маме на губы по одной земляничке, чтобы горячка меньше сушила. Так тато приказали, — говорил Федорко.

— А ребеночку тоже, если будет плакать?

Федорко замахнулся и хотел ударить Стефанко, но тот закричал, и мама открыла глаза.

— А почему он хочет давать ребеночку землянику, если у него еще зубов нету?

Ребенок проснулся и начал плакать. Мать хотела подняться, чтобы взять ребенка на руки, но не смогла.

— Ты, Федорко, не бей братика, он маленький и еще не знает, как за ребеночком ходить. А если ребеночек плачет, так возьми и посмотри на него, мама не может подняться. Может, надо сухие пеленочки подложить.

Федорко разматывал ребенка и подкладывал под него сухие тряпки, а потом спросил:

— Может, вытащить у вас из груди титьку и приложить ребенку, чтобы сосал?

Губы Процихи бледно и болезненно искривились в улыбке. Она покачала головой и тихо сказала:

— Сыно мой мудрый! Моя детка золотая! Если ребеночку дать что-нибудь есть, он сразу умрет, у него еще кишечки тоненькие и порвутся.

— Значит, он должен быть голодным?

Мать покачала головой и закрыла глаза. Федорко завернул ребенка, сложил губы нежно и причмокнул ему, как чмокают грудным детям.

— Спи и не плачь, а то ворона украдет!

Ребенок притих — собирался спать.

— Василина, глянь, какой он смешной.

Все трое наклонились и рассматривали ребенка.

— А что, если раскрыть рот и посмотреть, что там у него? — сказал Стефанко и приложил палец к губам младенца. Но Федорко посмотрел сурово, и Стефанко отнял палец.

— Не трогайте, пусть спит!

Мать нежно посмотрела на детей и опять закрыла глаза. Дети отправились собирать листья, но сейчас же прибежали назад.

В лесу был слышен топот конских ног.

— Мама, мама, ей-богу, тато едут! — Федорко радостно наклонился к матери.

— И теперь у нас будут кони и фура!

Василина радостно засмеялась.

— Глупая, это мои будут кони, потому что я мальчик, а девчонкам нужно корову.

Но Василина говорила, что это ее кони, а Стефанко и Федорко — что их.

— Ну так мой будет воз, а кони ваши, — уже соглашалась Василина.

— Ага! А как мы поедем без воза?

Дети ссорились и всматривались в лесную зелень. Потом сразу притихли и припали телом к траве, чтобы их не было видно. Глубоко в лесу ехали верховые. Детям видны были только конские ноги.

— Разбойники!..

Трава шелестела, а детям казалось, что это баба в темной хате рассказывает хриплым голосом про разбойников, которые ходят по темным лесам.

Сдерживали дыхание.

— Федорко, нарви маме веток и сделай холодок над головой, солнце печет.

Но дети не отвечали, сидели притихшие, а мама думала, что они опять убежали в лес. Но Федорко сказал:

— Мама, в лесу ходят разбойники, и нас побьют. Мы боимся!

Теперь дети подползли поближе к матери, припали к земле.

— А тато уже едут?

— То разбойники ехали, а тато еще нет.

Всадники скрылись в глубинах леса. Теперь дети боялись отбегать от мамы. Федорко платком прикрыл маме голову от солнца, а Василина клала ей на губы землянику. Скоро ягод не стало, но дети боялись побежать и набрать еще. Сидели и не сводили глаз с леса. Высились сосны — стройные, величественные, теперь спокойные. Лес притих. Солнце стояло над самой головой. Чтобы не жгло, дети подвернули кверху рубашки, как они делали это от дождя. Проць не возвращался.

Уже глаза заболели — так пристально разглядывали дети лесную глубь, уже все перед глазами делалось зеленым, а отца все не было.

Верховые ехали. Их было трое.

Это было в то время, как Федорко и Василина побежали рвать листья и, увидев конские ноги и копья, припали к земле.

В зеленых солдатских мундирах верховые почти не выделялись из общего тона леса, только черные кони казались будто еще чернее от зеленой глубины.

У переднего на коне сидела Маринця. Одной рукой он ласково обхватил ее и время от времени наклонялся и спрашивал по-украински: «Тебе не плохо?» А Маринця качала головой: «Нет», и ясная улыбка отражалась в ее глазах. Была немного удивлена: «Русский, а умеет говорить по-здешнему», но подумала, что научился, когда был в Галичине. Она с большим интересом рассматривала лес, раскрывала рот, словно в ответ на гомон птиц, оборачивалась, когда падала ветка; сбитая копьем. А лес, словно пораженный таким интересом со стороны маленькой девочки, наливался запахами солнечного утра, звенел как оркестр.

— И-и-и! — Маринця засмеялась. — Хорошо!

— Хорошо? — Верховой наклонялся ласково к ее лицу, и Маринця видела глаза, они играли как радуга.

Она покраснела. «Пусть мама сошьет тебе новое платьице», — вынырнули из сердца слова молоденького жолнера Юрка Бочара. И Маринця подумала: «Этот верховой похож на того».

И вот они должны убивать друг друга. «А может, этот верховой уже убил того? И почему такое делается, и для чего люди людей должны убивать?»

— Так тебя, значит, зовут Маринця? — переспросил верховой, думая о чем-то своем.

— Маринця.

— И тебе не страшно с нами?

— Нет.

— А что бы ты делала, если бы мы на тебя не наткнулись, когда ты спала на краю дороги?

— Проснулась бы и пошла дальше.

— Куда?

— В Россию бы пошла. Туда ушли мои тато и мама.

— А почему ты не пошла за ними?

— А я вернулась, чтобы кота Гриця найти.

Маринця все рассказала, каково ей пришлось в дороге. Но не помнила, как заснула и сколько спала. Одно знает: так ей было грустно, хотелось даже умереть.

Когда верховые ее подобрали, она уже раскрыла глаза, но долго не могла опомниться, потом снова заснула, а когда проснулась совсем и увидела, где она, уже светало. Но ей казалось, что это все снится. Какой-то странный лес стоял вокруг как сказка. И ее везли. Тот, который прижимал ее к своей груди, спросил: «Как тебя звать?» — «Маринця», — ответила она. Она еще не могла совсем прийти в себя, потом вспомнила, что в руках у нее был платок с землей, а сейчас нет, что кот Гриць жалобно мяукал на завалинке и она вернулась, чтобы взять его, а потом отец вырвал его из рук и бросил на дорогу. Вспомнила, как пошла назад, а наступила ночь, как звала: «Грицю, Грицю!» — а потом ноги будто вросли в землю и она уж не могла ими двинуть. И вот теперь ехала на коне, и ей было хорошо и совсем не страшно. Только очень хотелось спросить, не встречал ли этот русский верховой такого австрийского жолнера Юрка Бочара и не убил ли его, И вот она не вытерпела и спросила: