Маринця и Иванко проходят поскорее через подворье больницы. Теперь только бы прошмыгнуть через ворота. Чтобы не словили ее, чтобы не словили. Маринця хочет обязательно пойти и в «Каплю молока» и на Юрковскую. Ее так и тянет вперед. Скорее и подальше от того места, где она только что была.

Она будет везде искать свою маму, своего отца, своих братиков и сестер.

Веет свежий ветер, и светит солнце, хоть осеннее, не теплое, но ясное.

Золотится листва под ногами в саду и за садом Александровской больницы.

Только бы пройти за ворота, только бы пройти… Чтобы не увидел ее сторож, не вернул.

Прошли.

И вот уже Маринця и Иванко на улице большого города.

Свежий ветер веет прямо в лицо. Маринце еще никогда не был так приятен ветер. Как хорошо, что возле нее он, а не тот длинный коридор с мертвыми людьми. И там где-то будто бы ее отец и добрая соседка Ганка Курило — мать Иванка. Нет! Разве такое может быть в жизни? Такое бывает только в страшных сказках и во сне. И вот она проснулась, тяжелого сна уже нет, а есть свежий ветер, есть Иванко из их местечка Куликова, с улицы Загороды. И как хорошо, что они сейчас вдвоем. Они пойдут вместе в «Каплю молока» и на Юрковскую улицу. Маринця обязательно расскажет Иванку, как встретила солдата-кавалериста, а он рассказывал ей про человека, который сможет побороть Смока. А Смок еще есть, это он дует войнами, несчастьями и болезнями. Но на него уже нашелся такой великий человек, который может его побороть. И он поборет его. Маринця знает его имя и пойдет его искать. И Иванко с нею пойдет! Как хорошо, что они с ним нашли друг друга!..

Каждый вечер, когда Карпо Рондюк возвращался с табачной фабрики, где работал, его ждали возле хаты трое меньшеньких. Бежали навстречу:

— Тату, а я первый!

Бывало, и ссориться начнут, и до драки доходило; Геля говорила, что она первая, Мисько — что он, а самый младший — Егорчик — никогда первым не добегал, но тоже лепетал, что первый — он.

И Карпу Рондюку, еле волочившему ноги, причем на одну он еще и прихрамывал, приходилось мирить детей.

В каштановых усах, до единого волоска пропахших табаком, дрожала легкая усмешка, и Рондюк говорил:

— Ну, сегодня пусть первым будет Егорчик, завтра Геля, а потом Мисько.

На этом дети мирились и хватались за отцовские штаны, затертые на работе до блеска и тоже пропахшие табаком, от которого так и свербило в носу.

Войдя в хату, Карпо Рондюк обычно заставал шестнадцатилетнюю Теклю у окна: дочь крутила ногой швейную машину. Ее русая головка, оплетенная тугими косами, как бы простроченными розовой ленточкой, низко наклонялась над шитьем.

Когда Карпо открывал дверь, она поворачивала голову, и отца пронизывало ее продолговатое лицо с светло-карими глазами, бледное, как белый лист бумаги.

— Текля, ты бы пошла прошлась немножко!

Глаза Текли наливались нежностью и печалью. Она молча опускала голову, склонялась над шитьем.

А Карпо садился на лавку под окном и, потемнев, с тоской смотрел на дочь.

Входила мать. То ли с красными, мокрыми руками и пальцами, сморщенными от стирки чужого белья, или с лицом, припорошенным мукой — просеивала ее в сенях для пирожков, которые выносила на рынок продавать. С тихими, такими же, как у Текли, глазами, она переступала порог, а дети вели ее за запаску и подгоняли, чтобы поскорей давала отцу есть.

— Дай что-нибудь перекусить!

Карпо вытягивал ноги, а дети пододвигали табуретку, за перекладинку которой он закладывал сапог, чтобы легче снять. Кто-нибудь из детей влезал на лавку и для равновесия держал отца за плечи.

— А где Лёнько? — спрашивал Карпо, сунув портянки в голенища.

Но никто не знал, где был и бывает Ленько. И Карпо, положив руки на колени, смотрел хмуро на завязки исподников, белевшие из-под затертых до блеска штанов.

— В школе сегодня был?

— Уходил из дому и вернулся с книжками, — отвечала мать и ставила на лавку еду.

Тогда дети хватали ложки и подвигались к миске, а Текля начинала ворчать:

— И когда вы понаедаетесь! Как будто десять дней ничего не ели.

И дети отвечали жалобно:

— Мы хотим с татом!

Карпо подвигал миску к ним, густой мягкого тембра голос дрожал нежностью:

— Да пусть поедят с татом, пусть поедят. Только и видят его за весь день один раз — вечером. А тут еще работа так его обсосет, что на вечер ничего уже не остается им от тата. Разве после такой работы похож человек на человека: ошметок какой-то. Думки у него, как порванное тряпье, и весь образ человеческий, как потертый сапог. Ой, дети, дети! Тяжело хлеб добывать.

На такие отцовы слова дети застывали с ложками, глаза их становились похожими на замерзшие капли, и в них блестела печаль. Видя это, Рондюк силился улыбнуться, гладил их по головам и говорил:

— Э-э, что это вы сидите с ложками, как деды возле церкви. Где же это видано, чтобы отец жалел еды для своих детей. Ешьте, детки, ешьте! Еще придет ваше время вздыхать, а пока пусть тато за вас вздыхает.

Подняв ложку, он отправлял ее глубоко в рот, и в каштановых усах повисали росинки расплеснутого супа.

Перекусив, Рондюк растягивался на лавке, сладко зажмуривался, а дети, облепив его, садились вокруг, и опять начиналась ссора из-за отца.

Геля говорила, что это ее тато, Егорчик — что его, а Мисько — что его. Начинали даже плеваться, а Текля вставала из-за машины, стаскивала детей с лавки и давала каждому по шлепку.

Больше всего доставалось Мисько, и он громко плакал. Тогда Карпо Рондок просыпался и спрашивал:

— Что это сталось с моими детьми, почему плачут?

Дети опять влезали на лавку, и опять начинались ссоры из-за отца.

Чтобы помирить их, Карпо говорил:

— Тебе, Геля, эта нога, — и он шевелил левой, которую покалечил еще в молодости на работе в лесах.

И Геля садилась возле этой ноги, пеленала ее цветными лоскутками и говорила:

— Это моя кукла!

Мисько подсаживался к другой, и отец поручал ему чесать подошву, а Егорчик садился в изголовье и перебирал маленькими пальцами волосы, будто искал в голове.

Таким образом, отца хватало на всех, все сидели тихо, а Карло закрывал опять глаза и, задремывая, мечтал:

«Наука для жизни все. Наука сворачивает горы, останавливает ветер и взнуздывает, как коня, воду. Хлопу жить без науки, как земле без воды. Так высохнет, что кости повыпирают наверх, как сухие палки. Ткнешь пальцем и переломится. А глаза позападают в голову, как сухие комья земли, от которых так и пылит горе, так и пылит, да все на хлопа, а от панов подальше отлетает. А зачем беде к панам приставать? У них в руках наука, острая, как меч, и живучая, как змея».

И Карпо Рондюк, не имея в своих руках науки, хотел изловить ее для своих детей. На вершине его мечты красовался старший сын Мирослав, он был уже то ли адвокатом, то ли доктором, носил большие очки и пользовался у людей большим уважением. А от сына частица славы перепадала и отцу.

Но в действительности Мирослав был только в седьмом классе гимназии, и Карпо летел в своих думах к сыну; Мирослав приходил домой из Львова еще в круглой гимназической шапочке с плоским верхом, из-под которой выбивались каштановые волосы.

За Мирославом откуда-то из глубины груди, будто из глубокого озера, всплывала Текля, тихая, молчаливая — вся в маму.

Ее образ проходил сквозь грудь отца, как прозрачный кристалл, играющий живыми красками. Его острые грани больно задевали…

Отцовского заработка на фабрике не хватало на всех детей и на науку Мирослава, и потому Текля была главной помощью. И у Карпа сжималось сердце, когда видел ее склоненной над машиной.