И вот чувствую — чья-то рука мягко легла мне на плечо. Оглянулся — Ленин. Сердце у меня застучало, занялось огнем. А Ленин так по-доброму улыбается мне, и слова на губах моих будто сами заговорили:

— И я уже, и я растуманился. А эту ленточку девушка мне подарила, Уля.

И не стыдно, и не страшно мне с Лениным говорить. И так себя легко чувствую, будто мы с Лениным целую жизнь уже были знакомы.

— Девушка?

— И она сказала, что это ваша ленточка.

— Это цвет нашей революции.

— И Уля мне такие слова говорила…

— Борись, борись, за наше дело.

— Я уже записываюсь в Красную гвардию.

Хочу Ленину, как самому родному, рассказать про слезу своего сердца, как обидел я эту девушку, что ленточку красную мне подарила. Но Ленина обступили делегаты. Каждый хочет сказать ему свое слово и услышать что-нибудь от него.

Теперь полечу к тебе уже с сердцем, согретым глазами Ленина. Скажу: «Разумница моя, давай соединим наши судьбы. Понял я твою правду. Я уже красногвардеец».

Так решил и иду на станцию с другими делегатами. Провожают нас с музыкой. «Но любовь, моя девушка, к тебе не должна заслонять обязанностей перед народом, — говорю себе. — Выбрали меня товарищи мои делегатом, должен им первое слово сказать».

В казарме обступили меня пленные.

Рассказываю, как было: землю должны разделить между бедными, а заводы и фабрики у буржуазии отобрать и передать народу. Не верят мне, что такое может быть.

— Поклянись, — требуют.

Клянусь и рассказываю о том, что говорил Ленин — и по-русински, и по-мадьярски, и по-румынски, и по-чешски — на разных языках.

— Видишь, Юрко, как хорошо, что мы тебя выбрали, — говорят пленные. — Будем за то воевать, к чему Ленин призывает.

— Записывайтесь в Красную гвардию. Я уже записался! — призываю всех. Видела бы это Уля, видела бы, как я просветлел.

— Записываемся, записываемся, Юрко. Будем тут бить буржуазию, а домой вернемся — и свою скинем и разобьем, — в один голос отвечают мне.

Отговорился я, отчитался в казарме, бегу к Уле. Теперь ей расскажу, как, послушав Ленина, посветлел я сердцем и мыслями. Уля, девушка моя, я уже красногвардеец!

Прихожу к тому дому, где Уля была на службе, а мне говорят:

— И не ищи здесь своей красавицы. Ушла на фронт.

Приходил я еще к тому дому и раз и другой, но Ули не увидел. Иду, иду, мой свет, за тобой. Иду контру бить. Буду искать тебя по всем фронтам. Взойди мне радугой на небе, чтоб только увидел тебя, а уж добраться туда, где ты, доберусь.

И пошел.

Уленька, Уленька, ахтырочка моя красная! Не привела ты меня в свою Ахтырку, не сказала своим родителям: «Это парень из Карпат, которого я люблю, благословите нас на долгую жизнь».

Но иду тебя искать. Видела бы, какой я при оружии, первая бы сказала:

— Юрко мой, Юрчик! На край света с тобой пойду.

А я тебя повел бы на наши горы, чтоб свободу там вместе засветить. Но тебя возле меня нет.

Но и мне удачей веет: направляют с другими в Харьков. А где-то там недалеко от него и твоя Ахтырка. Может, удастся и в ней побывать. Может, там знают что-нибудь о тебе.

В Харькове выдали нам оружие: кому винтовку, кому шашку, а я у пулемета стою, русскую песню уже выучил.

И мы бьемся уже с теми дураками кадетами, что с Украины Корнилову руку протягивают, для которых Центральная рада стала мамой родной. Не судьба мне побывать в Ахтырке. Не раз приходила мысль: зайти в штаб Красной гвардии в Харькове и там расспросить про Улю, да не решусь никак. Еще подумают: «Вот что у него в голове, а тут революция в опасности».

«Записался в Красную гвардию, это у тебя и должно быть на первом месте» — так сам себе говорю. Знаю, и Уля так бы приказала. Бьюсь с панычиками, не удалось все-таки им по-своему сделать.

О, я уже теперь хорошо просветлел, я уже докумекал, что это значит русский царь и наш цисарь и все другие подобные правители. Царя скинули рабочие в семнадцатом году в феврале месяце, а вместо него этот паночек Керенский стал у власти. А генерал Корнилов и себе того же захотел. Да шиш! Ленин поднял рабочих, матросов, и обоим им руки обкорнали. А тут новая напасть: на Дону корниловский корень Каледин объявился и на Донбасс уже свое рыло сует. А там мало ли еще куда захочет идти? На всю нашу революцию нацелился.

Идут полки рабочей Красной гвардии со всех концов, чтобы уничтожить Каледина. А госпожа Центральная рада ему руку подает. Видели вы такое? Она хочет называться республикой, да еще демократической, она народные песни распевает, играет с народом в прятки, а стелет дорогу Каледину.

Хотел было Ленин сначала по-доброму договориться с Центральной радой, чтоб дружили между собой Украина и Россия, чтобы вместе врагов народа громили. Но дружба имеет свой язык, свой голос и свои дела. А вышло так: посылает советская власть полки на Каледина, а Центральная рада порасставила своих петлюровцев и не пускает.

Вот куда ты гнешь, вот к кому пристала? А кто к кому пристанет, таким и сам станет. Разве не известно это? Да, наверно, ты и раньше была такой, только прятала от своего народа и от всех людей настоящее свое нутро.

Шлет ультиматум Совет Народных Комиссаров Советской России — Центральной раде. Сам Ленин это послание писал. Как ты хочешь жить, как? В лихую годину и узнается верный человек. А ты с нашими врагами снюхалась, ты с ними заодно. Земли наши хочешь им отдать и свои украинские делишь с ними, половину Донбасса им отрезаешь? Вот что: или ты перестанешь пропускать калединское войско через свои земли на Дон и на Урал, а на украинской земле не будешь противиться Красной гвардии, когда она идет, чтоб присоединиться к единому фронту борьбы с калединской контрой, или нам с тобой не по пути.

Ты наш враг, а с врагами мы знаем, что делать. На размышление даем тебе сорок восемь часов.

И верно, с Центральной радой Октябрьской революции было не по пути. Вот и бьем уже мы петлюровские отряды в городе Харькове под доброй командой молоденького Николая Руднева. Главное, чтобы станции, вокзалы были в наших руках. И это нам удается. Как разбили в Харькове петлюровцев, пошли на Лозовую, на Синельниково. Уже на Каледина со всех сторон дружно полки Красной гвардии идут: и из-под Москвы, и из Петрограда, и из Екатеринослава, и из Донбасса. Развернулись фронты, как широкие ворота, и я прохожу через одни, иду своей дорогой.

Но не встречаю тебя, девушка моя! И где тебя, где искать? Через какие ворота идешь ты, кому ласковое слово говоришь, кого поднимаешь на борьбу? Или, может быть, сама держишь меч в руках? С такими мыслями не расстаюсь, и пахнет мне в этой борьбе нашими горными лугами — полонинами. И мечтаю: как найду Улю, как вернусь домой с нею, как будем там управлять, землю панскую меж людей делить.

Тяжело жить тому человеку, у которого вера в сердце не может расти — как трава в пустыне. Но я счастливый: у меня в сердце веры что пены на быстрой воде, что звезд на небе. А веру эту молодецкая сила дает и жажда счастья. Любовь в сердце — разве это не счастья цвет? Каждый рад был бы его увидеть. Но его можно только почувствовать, когда в самую счастливую минуту любви касается он сердца своими лепестками. Девушка моя, где твои светлые глаза расцветают звездами? Как я хочу тронуть этот счастливый цветок. А пока любовь горит тревогой в моем сердце, бьет пулеметом из-под моих рук, дышит гневом на врага. Сколько этого гнева нашего набралось. И хоть воюем полубосые, раздетые, кто в чем пришел, хоть и из оружия имеем всего лишь остатки старого царского да еще партизанское, кто какое смог достать, а все-таки Каледина уже добиваем. И уже пани Центральная рада собрались наутек. За нами простые люди, за нами сила. И хоть я еще в австрийском френче воюю с контрой, но ленточка красная на моей груди и в сердце. Жаль только, что Уля не видит меня сейчас в моем боевом порыве.