А за Теклей откуда-то с вершинки правого уха прыгал Ленько. Будто слезал с какого-то большого дерева и становился у отца поперек горла — в драных штанах, со сбитыми по каменным дорогам ногами, которые всегда кровоточили. Он плескал вдруг на отца такими большими голубыми глазами, что дух захватывало.

И где он мог их взять, в кого уродился? И Карпо старался припомнить своих и жениных родителей, дедов, сестер. Но ни на кого из них Ленько не был похож.

Так, мечтая, Карпо и засыпал, и дети засыпали — и тогда в хату, как кот, на цыпочках прокрадывался Ленько, садился к Текле и помогал расправлять материю.

Утро 28 июня 1914 года для Ленька было особенным утром: Мирослав, который в это время гостил дома, собирался идти во Львов на большой сечевой праздник.

Мирослав спал на чердаке, и в ту минуту, когда он слезал по лестнице вниз, первый луч солнца тронул кончик ноги Ленька.

Прислушиваясь, Ленько наставил ухо и в то же время, полузакрыв глаза, следил за тем, что делается в хате. Младшие дети храпели, насвистывали носами, Текля во сне сгоняла одной рукой муху со лба, а там, где спали отец и мать, не слышно было ничего. Ленько спал одетый, он слез с лавки и, оглядываясь назад, направился к двери. Но когда хотел нажать посильнее клямку, которая запала и не двигалась, с деревянной кровати соскочил в исподниках отец и взял его легонько за шею, а в руке уже держал ремень.

Рондюк оттащил Ленька от двери, приговаривая:

— Дети в жизни — радость, а если они гоняют лодыря и их тянет погулять по разным дорогам, надо пороть.

И Рондюк поднял ремень. Но Ленько сделал такие большие глаза, что желтые жилки на белках стали совсем красными, и сказал:

— Ей-богу, я не думал бежать во Львов за Мирославом, а хотел только выйти во двор.

Отец повесил ремень на жердочку, а Ленько вышел во двор и сейчас же вернулся. Но позднее, когда отец ушел на работу, Ленько, несмотря на угрозу, подался во Львов.

Добрался до него очень легко. Шел каменной мостовой, которая издалека поблескивала, будто солнцем облитая, переходил на мягкие тропки, что вились вдоль зеленого руна хлебов, как ручейки, иногда подсаживался на задки возов и так ехал, пока «дядько» не сгонял кнутом.

Возов ехало ко Львову много, и, если сгоняли с одного, Ленько подсаживался на другой.

Солнце щедро разливало свое тепло, и, когда Ленько добрался до Львова, кончик его носа был красным, как вишня.

День играл разноцветными красками, и от избытка солнца, сини, тепла грудь Ленька пронизывало пламенем летней радости, а капли пота на лбу светились смарагдами.

Когда ступил босыми ногами на гладкие плиты львовских улиц, в глазах потемнело: так много толпилось здесь людей — и все разного достатка и происхождения, все в праздничных разноцветных одеждах. Высокие пани в черных длинных платьях, тонко перехваченных в поясе, с накинутой поверх черных шляп тончайшей шелковой дымкой. Их суровые лица презрительным холодом обдавали мальчика, который проталкивался между ними в рваной грязной рубашке, оставляя за собой на камнях следы крови от разбитых в дороге ног. Пани вели за руку детей, а следом за ними шли няньки, бежали белые собачки, и рядом, опираясь на трости, волоча ноги, шли старики паны. Их взгляды — то скользкие, то вдохновенные, то маслянистые, то острые — темнели и становились мутными, когда рядом появлялся Ленько, который с величайшим интересом пристально рассматривал их ноги и все никак не мог понять, живые они или приставленные, деревянные.

Среди этих господ были такие, у которых от уличной пестроты на лицах расплывалась улыбка, а глаза делались влажными от радости. Некоторые снимали очки и вытирали их белоснежными платочками. Вместо галстуков у мужчин цвели зеленые, голубые, красные ленты, а некоторые надели и вышитые сорочки.

Тут и там улицы белели  п е р е м и т к а м и, пестрели цветастыми платками. Это шли старые бабуси, они то и дело подносили к глазам фартучки или красные платочки, чтобы снять навернувшуюся слезу; пожилые женщины были в черных  с и р а к а х — свитках, отделанных красными шнурками и расшитых по уголкам золотистыми узорами; девушки — в темно-красных  б а й б а р а к а х  с нашитыми на них сафьяновыми шнурками. По краям сираков и байбараков густо, в ряд сидели круглые пуговки, из-под  к и п т а р и к о в — овчинных безрукавок — виднелась вышивка сорочек, на дзюбнах красовались нашитые бляшки, играли на солнце, как перламутр. Груди девушек и молодиц пестрели бусами, крестиками, плетеными цветастыми лентами.

Мужчины шли в черных шляпах, украшенных цветными шнурками и павлиньими перьями. В белых штанах, поверх которых свисали длинные сорочки, в накинутых на плечи киптариках, расшитых красными, черными, желтыми ремешками и шнурками — они пришли сюда словно из сказочной страны. Под киптариками, с широких поясов, украшенных медными пуговицами, свисали туго набитые табивки — походные сумки, и в них были хлеб, соль, спички, нож, трубка, кремень — все, что нужно в дороге.

Это были гуцулы, они пришли с зеленых гор на большой сечевой праздник во Львов. Было душно и парило, но они несли на себе столько одежды, как будто стояли зимние холода. И Ленько, который никогда не видел гуцулов, был поражен этим чрезвычайно. Спеша за ними, толкаясь в гуще людей, он овевал их разноцветные фигуры своими мечтами о скалистых горах, где живут беркуты, где Довбуш зарыл свои клады, которых никому не откопать, где шумят быстрые потоки и раскатистый голос их напоминает смех.

А вокруг него звучал Львов, переполненный то грустными, то веселыми мелодиями песен, трембит и дудок-флояр. Все шло, бежало, пело, и нестройный гомон толпы, казалось, проникал в высокие белые здания, впитывался в камни тротуаров, которые тоже будто звучали под ногами.

Люди, обгоняя друг друга, шли к площади Сокола-Батька, где должно было состояться празднество. С улицы на улицу, через крыши домов, перелетали грустные и веселые песни; кто-то крикнул: «Ой, уже идут!», и люди, толкаясь, побежали, чтобы поскорее занять лучшие места.

Площадь напоминала большую клумбу, обведенную пестрым кругом толпы. В середине оставалось пространство, где должны были собраться сечевики, а пока там ходили австрийские жандармы, подкручивали большие усы и строго посматривали на толпящихся людей, и люди чуть-чуть подавались назад, становились поплотнее друг к другу.

Ленько был босой, оборванный и чувствовал себя совсем чужим среди хорошо одетых людей.

Впрочем, он и на дереве найдет себе неплохое место. Обхватил ногами смуглый древесный ствол и полез. В шуме и суете никто ничего ему на это не сказал, и он притих, спрятавшись в листве.

Колонны сечевиков вливались на площадь. Шли четверками. С обеих сторон нажимали люди, бежали дети, путались в ногах собаки. Впереди шел гуцульский оркестр. Все в белых сорочках, в расшитых киптариках, с топориками за поясом, все повязаны через плечо малиновыми лентами. С длинными трембитами в руках они казались сидевшему на дереве мальчику необыкновенными героями из неведомых счастливых стран. И он, убаюканный голубизной неба, шумом толпы и этими невиданными людьми, мечтал о том удивительном крае, откуда они пришли.

За гуцульским оркестром шли спортивные отряды сечевиков. Каждый отряд был одет по-особенному, смотря по тому, из какой местности прибыли сечевики. Прошла колонна девушек в тяжелых сапогах и белых, вышитых на одинаковый манер сорочках, обтянутых в поясе красными запасками. Гладко причесанные их головы поблескивали на солнце. А груди — в монистах, сверкающие бусинами, крестиками, привязанными на розовых ленточках, — пробуждали в Леньке незнакомую истому, от которой ему становилось стыдно.

Все отряды выстроились, окружили площадь там, где была трибуна, которую Ленько назвал крыльцом. На ней стояли паны. Когда сечевики собрались в круг, паны начали говорить речи. Из всех слов, что долетали, Ленько только и мог разобрать: «Украина! Украина!»